Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга - стр. 19
– Не слыхал, – заинтересовался старик и тут же горько пожаловался: – Где слыхать, как я попа лет десять не видывал? Вашство, дозвольте просьбочку, чтоб уж отправили по этапу поскорее, а то помру тут без покаяния, как собака!
– Постараюсь, дед, – Милорадович бросил арестанту серебряный гривенник. – А ты уж свечку за упокой души убитой поставь, что ли, на том свете тебе зачтется.
– Премного благодарны, вашство, – забормотал дед, вертя в заскорузлых пальцах монету. – Только чтоб за курву еще свечки ставить…
Надзиратель вздохнул.
– Закоренелый народ, ваше сиятельство.
– Погоди-ка, любезный, – остановил его Милорадович и взял за воротник малолетнего замухрышку в волочащейся по полу рванине.
– Ваше сиятельство, осторожней! – охнул Глинка. – Вши кишмя кишат!
Милорадович усмехнулся и осторожно отвернул засаленный воротник драной сермяги.
– Что мы с тобой, Федор Николаич, душа моя, вшей не видали? А отчего у парня вся шея в коростах?
Мальчишка хмыкнул неожиданным басом.
– Ху! Я заразный, вона как та холера!
– Не ври! – строго велел обер-полицмейстер, на миг опустил платок и зорко вгляделся в шею юного арестанта. – От золотухи не помирают. Ваше сиятельство, он кошельки монеткой резал на базаре.
– Ишь, грамотный, про астраханскую холеру слыхал! Сколько же годков тебе, холера? – смеясь, спросил Милорадович.
Мальчишка прыснул тоже, но умолк, потупившись, и только изредка осторожно взглядывал из-под длиннющих ресниц. Какая-то баба, которую под конвоем вели по коридору, крикнула:
– Одиннадцать, ваша милость! Одиннадцать годочков всего, а в одной каморе с душегубцами! Что с того, что монетка у него была наговоренная?
Баба была не стара, пышнотела и даже хороша собой – большеглазая, с роскошной русой косой, одежда в сравнительном порядке. Заинтересованный Милорадович подвел к ней мальчишку поближе, и Глинка пошел за ним следом.
– Что, тетка, твой, что ли, мальчонка?
– Не мой, ваше сиятельство, не мой, господи помилуй, с колдунами якшаться! – отпрянув, затараторила баба. Потом рухнула кулем на колени, пытаясь поймать за руку и припасть губами. – А все здеся без вины страдаем, ваше сиятельство, жрать нечего, дышать нечем…
– Но-но! – прикрикнул надзиратель. – Замолчь, ты, шкура! Без вины она страдает!
– Что натворила? – деловито спросил Милорадович, отобрал у бабы ладонь и снова вытащил кошелек.
– Краденым торговала, ваше сиятельство, – мрачно сообщил надзиратель.
– Я шила! – оскорбилась баба, усевшись на пятки. – Честным трудом зарабатывала, за что ж меня, несчастную, в каторгу?
– Она еще и притон содержала, ваше сиятельство. Трех девок растлила и продала.
Баба метнула на него обиженный взгляд и наново припала к сапогам генерал-губернатора.
– Не верьте, Христа ради, ваше сиятельство, не верьте ему, злодею! Оне сами приходили, токмо ночевать, а я уж им как мать родная…
– Погоди ты кланяться, тетка, – перебил ее Милорадович. – Встань!
Она поднялась проворно и живо, стреляя глазами из-под арестантской повязки.
– Чего изволите, милостивец?
– Скажи, душа моя, ежели тебе дать ведро и щетку с мылом, знаешь ты тут чистюль, полы намыть, чтобы глядеться, как в зеркало?
Обер-полицмейстер насторожился. Баба сперва заметно оторопела.
– Я, ваше сиятельство, из купецкого звания, – но тотчас хитро улыбнулась и обвела взглядом прочих арестантов. – Отмоем, ваше сиятельство, не извольте сомневаться.