Самый страшный день войны - стр. 13
– Надо же! Такая худая, а умная!
– Если меня кормить, отъемся быстро! – почему-то ответила Любушка.
И засмеялась. Военный улыбнулся тоже. Как-то по-доброму, тепло.
– Как звать-то тебя? Любушкой? Красивое имя! Молодец, Любушка!
Следующие три дня Люба работала возчиком шаблона, потом стала официальным бригадиром, главной над тридцатью землекопами. А на четвёртый день прилетели немецкие самолёты.
Сначала все услышали жужжание моторов. Хоть и далеко ещё, но всем показалось, что это не наши, не по-нашему гудят – как-то зловеще, что ли. Потом увидели их, когда они стали собираться в стаи над городом, словно осы или птицы какие-то. И эти стаи кинулись клевать дома. Всё на горизонте задымило, заволокло облаками серой пыли. А тут же раскатами загрохотало, докатилось до них эхо взрывов.
Самолёты уходили к лесу, перестраивались. И там они тоже сбрасывали бомбы. Прямо на Александровку. Кто-то прибежал из знакомых:
– Люба, в ваш дом бомба попала! Беги скорей!
Она не помнит, как промчалась через лес эти три километра.
Вместо дома – огромная дымящаяся воронка. С одного края догорала баня, с другого – сарай. Всё в щепки, всё в саже, какие-то обгоревшие бумажки летают в воздухе, словно чёрные бабочки.
– Мать-то твоя с отчимом в город уехали с утра. Никого дома не было, считай, повезло, – нашёптывала соседка.
Приехали пожарные. Залили остатки сарая, дали подписать какие-то бумаги, уехали.
Отчим с матерью примчались, оба белые, как полотно. Отчим одной рукой пытался ковырять обгоревшим поленом чёрные клочья. Заначку свою, наверное, искал. Потом подошёл.
– Ладно, ништо… Компенсацию получим за дом – новый купим, сейчас задёшево вдовы отдают…
– Не будет компенсации, я уже документы подписала, всё в фонд обороны пойдёт, – по привычке, не глядя на него, тихо сказала Люба.
Отчим уставился на неё, выпучив глаза. Лицо его сначала зарозовело, потом стало красным, а потом багровым, с синеватым отливом. Обгоревшее полено, сжатое когтистой клешнёй, поднималось медленно-медленно, как в кино.
– Любушка, твою мать, что ж я сразу-то тебя не прибил?! Стой, тварь!
Убежала в одном жакете с комсомольским билетом в кармашке. Ночевала в стогу, было очень холодно и страшно, есть хотелось до колик в животе.
На окопы больше не пошла. Утром добралась до города, в райкоме комсомола рассказала всё как было, там дали какую-то записку в военкомат.
– Математику сдала на «хорошо» – это хорошо, – сказал военком. – Что добровольцем хочешь на фронт, это тоже хорошо. Мог бы тебя прямо сейчас в школу зенитчиц определить, но уж больно ты худая!
– Если кормить, я быстро отъемся! – устало выдавила из себя Любушка.
Военком усмехнулся. Выписал предписание.
– На! Во дворе стоит машина, водителю отдашь – и в добрый час!
Отдала бумагу, залезла в кузов. Там на скамье спиной к кабине уже сидела одна девушка. Назвалась Катей. Оказалось, что ехать им вместе, в школу зенитчиц. Катя протянула Любе полгорбушки чёрного хлеба.
– Хочешь есть? Бери! Больше у меня ничего нет.
Когда машина тронулась, они уже были подругами на всю оставшуюся жизнь. Обнялись и обе уснули, хотя трясло в кузове изрядно.
Любушке приснился отец. Как всегда, добрый. Мягкими руками он гладил её по голове.
Катя
«Мама, мама! Я помню руки твои… Ты проводила на войну сыновей, – если не ты, так другая, такая же, как ты, – иных ты уже не дождешься вовеки, а если эта чаша миновала тебя, так она не миновала другую, такую же, как ты… Мама, мама!.. Прости меня, потому что ты одна, только ты одна на свете можешь прощать, положи на голову руки, как в детстве, и прости…»