Самый страшный день войны - стр. 11

– Здесь тебя никто не побеспокоит. В туалет захочешь, не стесняйся, скажи – я тебя так же аккуратненько спущу.

Курящих выгнала в тамбур:

– Нечего тут дымить! И без вас дышать нечем!

На остановках сама ходила за кипятком. Водку пить не разрешала.

– Ишь ты, мать-командирша, – шептались попутчики за спиной. – Слона на скаку остановит!

Один пошёл подымить, вернулся весь в крови:

– Кисет отобрали…

– Сколько их? Ну-ка пойдём!

На ходу обернулась к солдату, спросила:

– Сразу?

Ответа не стала ждать: сразу в тамбуре ударила в челюсть первого бандита, тут же второго. Оба осели на пол. Третий, в кепке, с блатной чёлочкой, крикнул:

– Мы тебя найдём!

И исчез, словно и не было его никогда. Кисет вернула солдатику:

– Не теряй больше! И один не ходи в тамбур. Можешь даже меня позвать, а лучше – бросай курить…

Потом была долгая остановка, мост впереди немцы разбомбили. Полдня простояли, потом в объезд тронулись. Кстати, тот бандит, который в тамбуре третьим был, издали увидал Ярославу, удрал в лес. Самоснялся с поезда, не найти.

До Ростова добиралась почти неделю. Куда дальше? На выходе из вокзала столкнулась нос к носу с какой-то девушкой.

– Не наглей! – стараясь быть суровой, сказала Ярослава. – Тут тоже люди ходят!

Девушка назвалась Зоей. Оказалось, ей тоже нужно в школу зенитчиц.

«Люба, Любушка, Любушка-голубушка,

Я тебя не в силах позабыть.

Люба, Любушка, Любушка-голубушка,

Сердцу любо Любушку любить».

Вадим Козин, певец, композитор, поэт

Любе приснился отец. Гладил её по голове мягкой рукой с толстыми пальцами. Дышал в маковку водкой и махоркой. Бормотал: «Любушка, голубушка, доченька моя…»

Отец Любы пил сильно. Когда выпьет, был добрым. Люба любила отца, потому что он всегда был добрым. Умер он, просто упал. На похоронах мать кидалась на гроб, все боялись, что она в могилу за ним прыгнет. А на сороковой день привела в дом нового мужа. С чёрной перчаткой на левой руке. С порога мать показала весёлыми глазами на дочь.

– Ну, знакомьтесь!

– Ох, и тоща же девка! – оценил её новый с ног до головы. – Но ништо, если кормить – быстро отъестся. Звать-то как?

– Любушка, – доверчиво ответила Любушка.

Они жили в Александровке, в своём доме. Этот новый работал фининспектором в потребсоюзе, собирал недоимки. Его просто выбешивало, если кто-то спрашивал, где руку потерял, начинал орать:

– На фронте кровь рекой льётся, а ты от налогов прячешься, крыса тыловая!

Что есть, то есть – строг. Так мать о нём говорила, добавляя: «Но справедливый же!» Боялась она его, похоже. Мог и ударить, это тоже бывало. Но жить они стали лучше. Отчим не пил вовсе.

Как-то по весне (это уже в сорок втором было) Любушка сидела за столом, готовилась к экзаменам за девятый класс. Он приехал на обед, матери дома не было. Молча встал за спиной, потом вдруг положил руку ей на плечо, надавил несильно, стал поглаживать, задышал с присвистом. Её прямо передёрнуло всю.

– Ишь чё! – буркнул отчим. – Ну ладно, поглядим…

Руку убрал. Ещё постоял, добавил уже спокойнее:

– А ты почему меня никак не называешь? А, Любушка? Или я не добр к тебе? Когда поумнеешь-то?

Она молчала. Смотрела в пол, а видела почему-то только руку отчима, точнее – обе его руки. Одну неподвижную, в чёрной потрескавшейся коже. А другую – жилистую, с нервными пальцами, которые то сжимались в кулак, то растопыривались, словно когти дикого зверя. Она крепко-крепко зажмурилась, испугалась, что он сейчас ударит её. А когда открыла глаза, отчима в комнате уже не было.