Салам тебе, Далгат! (сборник) - стр. 20
Здесь говорят нараспев, пьют чай перед пищей, нет средневековых жилищ и боевых башен. Завоеватели, приходя в Дагестан, сначала встречали лезгин и всех дагестанцев называли лезгинами, и горский танец всей республики поэтому зовется «лезгинкой», а у грузин похоже по звучанию – «лекури», танец дагестанцев.
До и после Самура, расселились десятки народностей, автохтонных и пришлых. Ираноязычной речью татов говорят и сами таты-шииты, частично записавшиеся азербайджанцами, и горские евреи, записавшиеся татами. Тюркским наречьем вещают равнинные кумыки – те, что родились от горцев, спускавшихся на зимние пастбища, и степнячек из половцев, савиров, кипчаков, хазар… Кумыки ловили крючками рыбу и на лассо – диких лошадей. А на языке их, плавном, легком, нежном, говорили меж собою все горцы. Женщины их красивы и властны, влиятельны и повелительны, затеняли собою мужчин. Их шамхалы Тарковские были очень богаты, и дом их господствовал тысячу лет.
Много еще не вымерших народностей расплескалось по степям и скалам, и каждая – мала, зажата другими, крепко схвачена внутренним страхом самопотери, переселения, исчезновения. Хиналугцы, каратинцы, годоберинцы, цезы, бежтинцы и еще полсотни этносов, врезанные в гущу чужого говора, объясняющиеся кроме своего на нескольких ближайших языках, кажутся невидимыми каплями в растворе. Раскосые ногайцы, поделённые между тремя республиками, никак не сомкнутся вместе и жалеют степь, а степь едят отары горцев.
(«Отары горцев? – подумал Далгат. – Что за чушь!»)
Кумыков, населявших прикаспийскую низину с ее зимними пастбищами и глиняными поселками, теснят несчастные, сселившиеся с гор аварцы и даргинцы – бывшие горцы, насильно согнанные вниз строить каналы и магистрали, обживаться в цивилизации. Редеет реликтовый лес Самура, лысеют горы, чернеют горные реки, неся отраву и порчу, и пухнет, разрывается от бегущих куда-то людей неподготовленная Махачкала. С высоких, обжитых гор – в пыльную равнину, в выжженную степь и болота, в адскую и убийственную топь, где кишели кочевники из важных и знаменитых племен.
Там, где теперь столица, от хазарского, сидящего на горе Семендера и до самой морской воды тянулись защитные стены. Недалеко от берега, на холмике Анжи-арка издавна жил городок и базар, где сходились горцы и равнинные жители, а в годы Персидского похода Петр оставил неподалеку своих людей, и поселок Петровское затем превратился в городок Порт-Петровск.
Теперь всё это, все разбросанные по осушенным, прежде болотистым, но до сих пор нестерпимо знойным углам населенные пункты, и древнее Тарки́, и свежие мазанки казацких переселенцев – все слилось в страшнейшем водовороте. По улицам Махачкалы, как и прежде, носится полоумная саранча, а в подвалах и из исконно обжитых недр домов вылезают скорпионы и ящерицы. Город надрывается от множества жителей, лопается электропроводка, не выдерживают отопительные системы, гудят автомобильные пробки, и всюду торчат строительные леса. Дома лепятся и лезут друг на друга, съедая тротуары и утопая в вони неубранного мусора, арбузных корок и целлофановых пакетов, разметанных ветром по веткам пыльных деревьев.
Когда я думал о книге, я стоял в ненавистной Махачкале. Вокруг, не замолкая, жарились на солнцепеке люди, растекались расплавленные улицы, вились дорожные полосы, выгорала сухая степь, теснились горы с каменными тортообразными селами, налепленными друг на друга, как гигантский амфитеатр, осыпались заброшенные башни, грустили в пещерной тьме наскальные треугольники, козлы и спирали. К северу на ладонной плоскости ходили потомки Орды – ногайцы, к югу врезался в небо Большой Кавказский хребет, а между ними, видный из центра блеклого Избербаша, вдаль вглядывался профиль горы Пушкин-тау