Рыжая - стр. 6

Никто не знает. Я размышляю, знает ли отец. Он тем временем продолжает:

– Собственно… я и хотел тебя попросить поговорить с Тобиасом.

– Поговорить? – переспрашиваю я. – О чем это?

Тоби сильно замкнулся в себе и не допускает в свой плотный кокон даже меня. В школе он держится в стороне от товарищей, дома – смотрит телевизор, листает комиксы или делает уроки в одиночестве. Он отказывается от любых предложений составить ему компанию. Но я понимаю, что к нему лучше не лезть, как бы мне ни хотелось как-то его расшевелить.

Ему нужно время. Потом обязательно станет легче.

– Я женюсь, – заявляет отец. – И лучше, наверное, чтобы ты ему об этом сказал.

И хоть эти слова звучат, как гром среди ясного неба, я не испытываю злости на отца и легко нахожу ему оправдание. Прошло слишком мало времени со смерти мамы, но ее поступок – бегство в небытие – был ее выбором. Мы остались и нам как-то нужно жить дальше. Я применяю к отцу свою собственную логику, а мой мир во многом крутится вокруг младшего брата и его блага. Тоби нужна мать, ему нужно то, что ни я, ни отец, ни няня ему дать не способны.

Мать, которая одним осенним днем не вышибет себе мозги.

Кажется, я злюсь на нее за этот поступок куда сильнее, чем думал. Злюсь, что она бросила его – беспомощного, нежного, уязвимого ребенка. Мы-то с отцом способны справляться и сами. Или нет. Отец – нет.

Иначе не захотел бы привести в наш дом другую женщину и утешиться в ее объятиях.

Я впервые допускаю мысль, что он не такой сильный, каким я его всегда считал.

– Ты не сердишься? – осторожно спрашивает отец. Он выбрасывает окурок в окно и поглаживает руль. Кожа его перчаток скрипит об оплетку. Его перчатки – напоминание о том, кем мы были и кем стали. Дедушка сам шил перчатки и разносил по домам, по крупице выстраивая семейное дело, чтобы его дети и внуки жили в городе моторов, как короли, и процветали. Вопреки всему. Он любил это повторять, разглагольствуя о трудном пути из нищих европейских эмигрантов в американскую промышленную элиту.

Я помню его истории. Потому – нет, я не сержусь. Я верю, что отец поступает правильно.

– Нет, – отмахиваюсь я. – С чего бы?

– Винсент, – отцовский тяжелый, строгий взгляд пригвождает меня к месту.

Я вжимаю голову в плечи. Меня обижает его недоверие. Я не Тоби. Я умею держать себя в руках и прекрасно понимаю, как устроен мир. Но отцу тяжело поверить в мое смирение. Он в курсе, что иногда я из любопытства почитываю мамину Библию, и советует «не увлекаться». Дело не в этом. Он отказывается признать, что мне хватит мудрости увидеть в его поступке скрытый смысл вовсе не из-за того, что я с чего-то вдруг проникся христианскими идеями о всепрощении или чем-то подобным. Он ждет всплеска эмоций. Любой другой на моем месте разгневался бы и счел новость о скорой женитьбе предательством.

Если уж на то пошло, то это мама предала нас.

– Так будет лучше для всех, – заверяю я и выдвигаю свои доводы: – Тоби нужна мать, а тебе, надо думать, жена.

Отец вздыхает и качает головой. Он выуживает из пачки еще одну сигарету, продолжая испытующе смотреть на меня, будто подначивая. Это сбивает с толку. С детства ко мне предъявляли совсем иные требования – быть ответственным и старательным, не болтать попусту, получать хорошие отметки в школе, ценить те возможности, ради которых дед и отец когда-то гнули спину. Сейчас отец ждет чего-то другого. Я не понимаю чего.