Рыжая - стр. 19
В комнате пахнет горелой бумагой. Я смотрю, как огонь пожирает остатки письма в небольшой раковине, не решаясь приблизиться к маме. Она сама подходит ко мне.
И впервые в жизни бьет по лицу.
От пощечины звенит в ушах. Я испуганно потираю щеку, готовясь к новому удару, но она тут же раскаивается за свой поступок. Я чувствую нарастающее в ней желание извиниться, приласкать или утешить меня, но в то же время догадываюсь, что она силой воли подавляет его в зачатке. Ее лицо холодное и чужое, а глаза метают молнии. Их цвет сейчас похож на цвет океана, поглотившего немало кораблей. Моему хилому суденышку суждено занять место средь них, только без всяких почестей.
– Зачем ты это сделала? – спрашивает мама так тихо, что я едва могу разобрать слова.
А есть ли смысл переспрашивать, что именно, и прикидываться дурочкой? – мелькает у меня в мозгу. Я смущенно опускаю взгляд.
– Я… – бормочу я, словно разговаривая с полом и своей обувью, а не с мамой, – я… я хотела тебе помочь, хотела, чтобы тебе помогли…
Мама нервно смеется. Она отходит к раковине, подбирает догоревшую без ее внимания сигарету и, чертыхнувшись, комкает ее в пальцах. Как правило, она не ругается, хотя знает много емких словечек. Она вымещает злость на окурке, но он слишком мал, чтобы принять всю ее ярость и ответить за мои прегрешения.
Она широким, порывистым шагом идет в прихожую, возвращается со своей сумкой и швыряет мне в руки какую-то бумагу. Я мало что в этом понимаю, но судя по цифрам, подписи и названию банка внизу – это чек. У нас их отродясь не водилось. Тем более с такими огромными денежными значениями.
– Можешь собой гордиться, – заявляет она, ничуть не гордая моим поступком. – Ты своего добилась.
– Но это же… хорошо? – неуверенно предполагаю я.
Я в курсе, что мама очень гордая женщина, как унизительно для нее принимать чужие поблажки, но она могла бы немного снизить степень своего возмущения, сделав скидку на то, что я спасла ее жизнь. Эта Патриция Коэн спасла ее жизнь, надо думать, вдохновившись встречей со мной. Я искренне недоумеваю, как мама может ставить чувство собственного достоинства выше желания жить.
Ведь теперь… теперь все будет, как прежде. Мы помиримся. Она простит меня. Мы будем жить дальше. Мама будет жить дальше.
Но ей так не кажется. Она отступает, выдвигает ногой из-под стола стульчик и тяжело опускается на него. Ее пальцы зарываются в волосы и ерошат всегда аккуратную укладку. Она смотрит на меня из-под растрепанных прядей.
– Не стоило тебе… с ней говорить.
Она напряжена, как струна, как тетива лука со взведенной стрелой, но ее крепкое естество все же дает слабину. Слезинки одна за другой сбегают по ее лицу и падают на блузку, оставляя темные пятнышки.
– Но… – защищаюсь я, – если бы я не поговорила с ней, то они бы не дали денег… и теперь…
Мама обрывает меня взмахом руки. Она не собирается слушать мои оправдания.
Она качает головой.
– Она покончила с собой, – говорит мама, и мне не нужно уточнять кто.
Женщина, с которой я говорила. Женщина, которую я просила о помощи. Женщина, которая и понятия не имела, что роман ее супруга на стороне имел плоды, – и этим плодом, сорняком, побегом омелы была я, пока ядовитое растение не явилось прямиком к ней, чтобы отравить. Своими словами. Своими просьбами. Своими мольбами.