Рыцарь Львиная Грива - стр. 3
И вот сейчас, начав разговор, все больше по привычке, от неожиданного поворота даже сник – а может и не нужны ему никакие родители? Кто знает, какими они были бы, может как у Ромки Рожкова, которые пьют с пятницы по понедельник, а потом звеня бутылками, идут к ближайшему пункту приема стеклотары. Или как у Маришки – что ни день, то скандал – вся улица в курсе. А ещё у Петьки Фомина, так там мамаша всегда с синяками ходит, а недавно и сам Петька с фингалом пришел – соврал, что об косяк стукнулся. Таких родителей Витёк не хотел.
– И чего это ты примолк? Не ты ли мне лет десять к ряду каждое воскресенье душу трепал? А теперь в кусты? Нет, милый, чую, время пришло, словно давит на меня время – старая стала – всякое может случиться, поэтому, как говорят новомодные учителя жизни, – сейчас, то самое время.
Витёк шмыгнул носом, хлебнул теплый чай, откусил большущий кусок пирога с вишней, зажмурился от удовольствия, все ещё надеясь, что баба Гуня снова уйдет от разговора.
– Ну не пихай полный рот-то, подавишься ещё. Понимаю, милый, что боишься, только ты не бойся, пока и бояться-то нечего.
Витек, выдохнул, словно легче стало, то ли от пирога из кулинарии, то ли от слов, то ли от голоса бабули, такого теплого, такого родного.
–Ты дуй, не торопись, а я тебе в двух словах расскажу.
Витёк кивнул.
Я тогда уже на пенсии была. Обычно люди чувствуют себя потерянными и ненужными, а я прям вдохнула – чувствую, что свободна. Продала к чертям собачьим квартиру в Москве, да и перебралась сюда, к лесам да природе поближе, но и опять же, от центра недалеко, мало ли, вдруг кому нужна буду. Год свободой помаялась, да, думаю, негоже силе и здоровью зря пропадать, пошла в дом малютки, нянечкой работать. Своих у меня никогда не было, а тут может и моя любовь нерастраченная сгодиться. Пару лет прошло, детишки меня Гуней и прозвали – Августина тяжеловато для них. А тут в августе на работу иду, а на душе так неспокойно, словно тянет кто, зовёт, поторапливает – ноги сами бегут, сердце трепыхаться – а куда и зачем бегу сама понять не могу. Вот по тропе, по которой я к воротам хожу, а кроме меня никто и не ходит, бегу, значит, и вижу сверток. Яркий такой, приметный: словно пламя огня на зелёной траве – нагнулась, аж в жар бросило – ребенок. Совсем крохотный, личико сморщенное, словно только народился. Я поднимаю, а руки трясутся, сердце ходуном ходит – вот, кто меня звал значит, вот кто меня ждал. Ну и к заведующей бегом.
Разворачиваем, а там пацаненок, ты, значит, беленький такой, как лист бумаги. А в свертке записка, Виктор английскими буквами, только первая не V, а как «дабл ю», только три V, друг на друга находят, и непростые буквы, а вензельные такие, то-ли шпаги, то-ли лучи какие – красиво написано, в общем. Ну, Виктор, значит Виктор, а что беленький такой, так значит, Беловым будет. Потом давай осматривать тебя, а подмышкой знак такой же, как и первая буква в записке, и опять непонятно: не то пятнышко родимое, не то татуировка или клеймо какое, только кто над таким маленьким будет издеваться-то? Решили, что пятно родимое – оно до сих пор у тебя есть, и от времени даже ярче становится вроде.
Витька поднял руку – есть такое, всегда было. Ну было и было – никогда внимания и не обращал. Вон у Калинки нос горбинкой, у Зинки – шрам на переносице, а у соседки Ксении вообще протез на ноге – мало ли у кого что есть на теле. Только вот у каждой вещи есть история происхождения, а буковки его непонятные и на родимое пятно точно не тянут, уж больно точный контур – Витёк однажды назвал их «трибал ю», ну как дабл, только три. А потом и вовсе забыл – ну есть и есть, жить не мешают, никто не видит и вопросов не задаёт.