Русский струльдбруг (сборник) - стр. 33
Пацан сказал, пацан ответил. Доктор благожелательно развел руки.
Хотите ясности, сказал он, записывайтесь на прием в офис. (Сябра, рэспект ды павага табе!) За дополнительную плату.
В зале зашумели. Горбунья испуганно прикрылась своим пепельным платком, а Николай Михайлович сзади шепнул мне: «Болтаешься по библиотекам, а электрик опять тебя искал…»
Он подумал и добавил: «И девка снова звонила…»
«Лиса? – изумился я. – Ты не путаешь? Когда?»
«Примерно полчаса назад».
«Лиса? – не понимал я. – Но ее сбила машина. Как она могла мне звонить?»
Последний атлант не унимался:
«Я подсказал ей, что ночью ты будешь в «Кобре».
«Я совсем не собираюсь туда».
«Но она просила».
«Ну и что?»
И тогда он сказал: «Придется пойти».
И добавил: «Она тебя знает».
Знает? Меня!
Что она может знать?
Я курил под колоннами у входа в «Кобру».
Швейцар Зосимыч – плоский, белесый, обросший зеленоватыми лишайниками по скулам и вискам, по привычке перекрестился, увидев меня, и, прихрамывая, притащил пепельницу. Судя по поведению, он родился прямо в ливрее. Ходят слухи, что Зосимыч – жертва сталинских репрессий, много страдал, получает персональную премию. Но, наверное, важнее то, что он родственник хозяина «Кобры» и у него имеется казенная справка о перенесенных страданиях. Придерживая в скрюченной руке пепельницу, Зосимыч, ровесник Октябрьской революции, доверительно и льстиво подмигивал мне. «Ну, знаете этих Иванов Сергеичей… – уважительно оглядываясь, доверительно шепнул он. – Они с вами не раз угощались… Точно-с говорю, никакой у них белой горячки, врут-с… Просто они шептались с тапочками, брали их в постель… Чего тут…»
Я сунул Зосимычу мелкую купюру. Мысли его читать трудно. В мутном, как запущенный аквариум, сознании что-то плавало, но пойми – что. Гегемон – руководитель гегемонии… Гегемон – носитель гегемонии… Гегемония – преобладание, руководство… Гегемония – преобладание, руководство… Вообще я, наверное, плохой передатчик. Руль заклинен, тормоза не работают, корней не помню. Помню только металлическую кровать в ожоговом центре и ослепительную, как солнце, боль.
Полярное сияние боли.
И вдруг Лиса.
Знает.
Огромные зеркала.
В смутных плоскостях – зал.
Парень в жилетке на голое тело (в «Кобре» на форму не смотрят).
Курит какую-то дрянь, выдыхает в мою сторону. Только очень наивные девушки представляют своих современников романтиками. Рядом усатый чел в мешковатой футболке с надписью на пяти языках: «Извините, что мой президент идиот, я за него не голосовал». Похоже, читает только собственную футболку. В смутных отсветах улыбки плохих девчонок – как компьютерные смайлики.
– Прив!
Паша был навеселе.
На всякий случай я заметил, что жду кое-кого.
– Ну? – удивился он. – Неужели капитана милиции?
Я улыбнулся. На самом деле Паша к капитану милиции неровно дышал.
– Когда меня найдут в постели удушенным, – счел нужным сообщить Паша, – доложи об этом своей капитанше.
– Чего это ты вдруг расстроился?
– Не знаю, – покачал он головой. – Но в день, когда мы с Ойлэ закончим роман, меня точно найдут в постели удушенным.
– А ты не торопись заканчивать рукопись, – посоветовал я. – Тяни потихоньку. Дерзай, выдумывай. Ветви сюжет, как устье Волги.
– Я бы ветвил, но Ойлэ торопит.
Паша посмотрел на меня и совсем запечалился.
– Она считает, что ее молодость уходит. Ей срочно слава нужна. Именно сейчас. А завтра, считает она, ей понадобится уже что-то другое. Ойлэ торопится жить, – произнес Паша печально и влюблено. – Я говорю: Ойлэ, ну, пусть наша героиня изведает множество страданий. Страдания очищают, Ойлэ. А она лезет на колени.