Русская педагогика. Педагогическая поэма. Книга для родителей. О воспитании - стр. 55

– Что же ты будешь делать? Давай примем у него этот возик, а там видно будет.

Я уж понял, в чем дело.

– Сколько здесь?

– Да пудов двадцать будет. Я не важил[36].

Антон появился на месте действия и возразил:

– Сам говорил дорогою – семнадцать, а теперь двадцать? Семнадцать пудов.

– Сваливайте. Зайдите в канцелярию за распиской.

В канцелярии, то есть в небольшом кабинетике, который я для себя к этому времени выкроил среди колонистских помещений, я преступной рукой написал на нашем бланке, что у гражданина Ваця Онуфрия принято в счет причитающегося с него продналога объемного фуража – овсяной соломы – семнадцать пудов. Подпись. Печать.

Ваць Онуфрий низко кланялся и за что-то благодарил.

Уехал. Братченко весело действовал со своей компанией в конюшне и даже пел. Калина Иванович потирал руки и виновато посмеивался:

– Вот, черт, попадет тебе за эту штуку, но что ж ты будешь делать? Не пропадать же животному. Она же государственная, все едино…

– А чего это дядько такой веселый уехал? – спросил я у Калины Ивановича.

– Да, а как же ты думаешь? То ему в город, на гору ехать, да там еще в очереди стоять, а тут он, паразит, сказал – семнадцать пудов, никто и не проверял, а может, там пятнадцать.

Через день к нам во двор въехал воз с сеном.

– Ось продналог. Тут Ваць у вас здавав…

– А ваша как фамилия?

– Та и я ж з Вацив, тоже Ваць, Стэпан Ваць.

– Сейчас.

Пошел я искать Калину Ивановича посоветоваться. На крыльце встретил Антона.

– Вот показал дорогу с продналогом, а теперь…

– Принимайте, Антон Семенович, оправдаемся.

Принимать было нельзя, не принимать тоже нельзя. Почему, спрашивается, у одного Ваця приняли, а другому отказали?

– Иди, принимай сено, я пока расписку напишу.

И еще приняли мы воза два объемного фуража и пудов сорок овса.

Ни жив ни мертв ожидал я расправы. Антон внимательно на меня поглядывал и еле-еле улыбался одним углом рта. Зато он перестал сражаться со всеми потребителями транспортной энергии, охотно выполнял все наряды на перевозки и в конюшне работал, как богатырь.

Наконец я получил краткий, но выразительный запрос:

«Предлагаю немедленно сообщить, на каком основании колония принимает продналог.

Райпродкомиссар Агеев»

Я даже Калине Ивановичу не сказал о полученной бумажке. И отвечать не стал. Что я мог ответить?

В апреле в колонию влетела на паре вороных тачанка, а в мой кабинет – перепуганный Братченко.

– Сюда идет, – сказал он, задыхаясь.

– Кто это?

– Мабудь, насчет соломы… Сердитый.

Он присел за печкой и притих.

Райпродкомиссар был обыкновенный: в кожаной куртке, с револьвером, молодой и подтянутый.

– Вы заведующий?

– Я.

– Вы получили мой запрос?

– Получил.

– Почему вы не отвечаете? Что это такое, я сам должен ехать! Кто вам разрешил принимать продналог?

– Мы принимали продналог без разрешения.

Райпродкомиссар соскочил со стула и заорал:

– Как это так – «без разрешения»? Вы знаете, чем это пахнет? Вы сейчас будете арестованы, знаете вы это?

Я это знал.

– Кончайте как-нибудь, – сказал я райпродкомиссару глухо, – ведь я не оправдываюсь и не выкручиваюсь. И не кричите. Делайте то, что вы находите нужным.

Он забегал по диагонали моего бедного кабинета.

– Черт знает что такое! – бурчал он как будто про себя и фыркал, как конь.

Антон вылез из-за печки и следил за сердитым, как горчица, райпродкомиссаром. Неожиданно он низким альтом, как жук, загудел.