Русская елка. История, мифология, литература - стр. 42
До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в ее честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской елки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, стали восприниматься как достоинства. Пирамидальная форма, прямой стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный и смолистый запах – все это в соединении с праздничным убранством, горящими свечами, ангелом или звездой, венчающими верхушку, способствовало теперь превращению ее в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу – атмосферу присутствия Елки.
Ее стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозеленой красавицей елкой». Представ перед детьми во всем своем великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [44: 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.
Эта вдруг обретенная елкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась ее «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали ее в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к елке как к одушевленной красавице, «которая так же живет и чувствует и радуется, как они … живет вместе с ними и они с ней» [508: 8], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.
Вместе с изменением эстетического восприятия елки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы» [364: VII, 289], то со второй половины XIX века она вызывает восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребенка: «Не заменимая ничем – елка!» [382: 67]. В течение всей последующей жизни каждая очередная елка вызывала в памяти лучшие моменты детства:
Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает елку, и запах хвои, праздничный и веселый, сулит волшебные подарки [185: 80].
Чудная, милая рождественская елка! Я люблю тебя! Твои зеленые иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, – все напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно! [299, 169][6]
Однако столь полюбившийся как детям, так и взрослым праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. Концепции елки и праздника в ее честь не существовало долгое время. Красота елки, ее «душевная щедрость» нуждались в обосновании: елка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и елка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой-то символический смысл. Если Петр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная функция отсутствовала, то с XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, начала приобретать христианскую символику.