Русалочьи сны, или Наречённая плакучей ивы - стр. 12

Стоит выйти, и Богдан появиться из ниоткуда и увезет её в дальние края. Пустое! Беглой крепостной нигде житья не будет, этот грех не имеет срока, найдут, всех накажут, живьём кожу сдерут. И отца она им своего не отдаст на поругание.

— Не станешь есть, будут кормить насильно, — баба Хрися раздражалась и тут же снова переходила на увещевательный тон. — Скоро день свадьбы, всё забудется. И не такое, голубка ты мелкая, забывалось.

Садилась на постель и гладила Ладу по волосам, так и засыпалось легче. А сны снились тяжелые, мутные, как вода в озере Ильмень.

Перед свадьбой за день пустили к Ладе дворовых. Тех четырёх девиц, что вместе с ней прислуживали Алине Никаноровне. Невеселой выдалась встреча, хотя под присмотром бабы Хриси все делали вид, что веселятся, принесли угощение из сладких пряников в виде птичек и мёду тягучего, творогу молодого.

Но смотреть Ладе в глаза никто не торопился. И поспешили уйти, когда положенный на сведение час истёк.

— Твоего Богдана в солдаты забрили, — тайком шепнула Надя и решилась, посмотрела в глаза. — Я буду молиться за него. И за тебя тоже.

Маруся, кого Лада перехватила за руку, лишь хмуро кивнула.

Баба Хрися в тот день, как назло, ни шла к Ладе, чувствовала, что та правду прознала, истерики боялась, но после обеда явилась-таки и была крайне неразговорчивой. Принесла Ладе шитьё, велела делом заняться: для барыни покров вышить.

— Это правда про Богдана? — нарушила молчание Лада, когда прошло полчаса кропотливой работы. Всё внутри сжалось и постепенно превратилось в точку: и двор, и лес, озеро, весь мир.

— Отрицать не стану, говорят, барыня так сказывали на днях, но завтра у тебя особый день, а Алина Никоноровна на сносях, попроси у неё милость, подарок, она не откажет. Вернёт твоего голубка обратно, далеко, чай, не увезли.

И замолчала, закрыла глаза, мол, дремлю, не мешай.

У Лады работа не спорилась, мешали слёзы, они будто были сами по себе, а Лада смотрела со стороны. Безучастная, бессловесная, призрак, одним словом.

Богдан, где ты? Не придёшь теперь. Видать, не видение тогда в чулане было, правда истинная, да разве от того легче? Обернуться бы сейчас горлинкой, вылететь с постылого подворья и устремиться в чистое небо!

В небе опасно, зато глоток свободы — лети, куда хочешь. В небе орлы, соколы, другие хищные птицы, и всё же в небе вольготно, нет пут, сдерживающих размах крыльев, нет надзора, можно лететь рядом с тем, кого выбрало сердце, и если повезет, то пролететь до самого горизонта, где кончается одна жизнь и начинается другая.

А если нет, то хотя бы умереть, познав счастье и увидев любимого прежде, чем очи сомкнёт вечная ночь. Воскресение, говорите? И в этом смысл земной жизни — в страдании? В том, чтобы быть куклой в равнодушных руках? И отец её кукла, и она сама, и даже Богдан — чем не раскрашенная деревяшка, танцующая, когда дёргают за нитки?

«Лада, выйди за дверь, открыто. Христина не заметит», — прозвучал голос Глафиры, и Лада вскинула голову. Баба Хрися спала, прислонившись к стене и чуть приоткрыв рот. Лада отложила шитьё, на цыпочках приблизилась к нянюшке хозяйки, но та не шевельнулась.

«Померла, что ли?» — с содроганием подумалось Ладе, но Глафа тут же мысленно ответила: «Спит, торопись. Иди туда, куда ноги приведут».