Рука, кормящая тебя - стр. 15

Я поймала взгляд здоровенного плечистого парня – работника приюта, к которому одна из администраторш обращалась по имени, Энрике. Я тихонько спросила его, не знает ли он, где содержат собак, определенных сюда полицейским отделом по контролю за животными десять дней назад. Он ответил, что к ним поступает больше ста собак в неделю.

– Вы хоть знаете номера клеток?

Я не знала никаких номеров.

– О них писали в газетах. В связи с убийством человека.

– Питбуль с красным носом и такая большая белая псина? – уточнил Энрике.

– Да, пиренейская горная собака.

– Они в четвертом вольере, но их держат по РДЗ-СРПЧ. – Заметив мой озадаченный взгляд, Энрике пояснил: – Распоряжение департамента здравоохранения. Строгий режим. Покусали человека. Хотя, если судить по тому, что писали в газетах, они не просто его покусали.

– Это мои собаки, – сказала я.

– Я не могу разрешить вывести их из загона, – сказал Энрике. – И не пущу вас в загон. В их учетных карточках стоят штампы: «Очень опасны».

– Но мне можно хотя бы на них посмотреть? Вы меня к ним не проводите?

Энрике покосился на администраторш, занятых своими делами, и сделал мне молчаливый знак, мол, иди за мной. Мы прошли через дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен» и сразу же оказались в каком-то кошмарном дурдоме, исполненном лая и воя. Я старалась смотреть, но не видеть. Собаки, обезумевшие от страха и отчаяния, нарезают круги по своим слишком маленьким клеткам, миски для воды опрокинуты, экскременты не только на полу, но и на стенах. Где все работники приюта? Почему за собаками никто не ухаживает?

Тучка вообще никогда не спала нигде, кроме как у меня на кровати.

Она стояла, вжавшись в дальнюю стенку клетки, опустив голову и прижав уши к голове. Я подошла ближе. Она подняла голову и заскулила. Я громко позвала ее и протянула руку.

Энрике меня остановил:

– Нельзя трогать собаку.

Упав на колени перед клеткой, я заговорила с Тучкой:

– Моя хорошая, моя сладкая! Как мне жаль, что все так получилось.

Никто не заставил бы меня поверить, что эта собака убила Беннетта. Никогда в жизни! Стало быть, остаются Честер и Джордж.

– А где Джордж? Питбуль.

– В соседней клетке, – сказал Энрике.

Только теперь до меня дошло, что это скулила не Тучка, а Джордж. Он узнал меня, узнал мой голос, мой запах. Зачем я взяла себе этого пса? Зачем я сама привела его в дом? Мне хотелось его возненавидеть. Если бы не этот пес – и не Честер, которого пристрелили, – Беннетт сейчас был бы жив. Может быть, Джорджа и Честера вовсе не зря собирались усыпить. Может быть, на то были причины. Причины помимо того, что в приюте уже не хватает места. Но Джордж был таким ласковым и благодарным. Он был единственным из всех знакомых мне собак, кто брал еду с руки не зубами, а только губами.

И вот тут я расплакалась. В их паре Честер был альфа-самцом, а Джордж всегда занимал подчиненное положение. Смогу ли я его простить, если учесть это обстоятельство? Я не хотела никакой мести, никаких «око за око» и «зуб за зуб». Как бы странно это ни звучало, мне не хотелось, чтобы Джордж страдал. Что чувствует мать, когда ее сын убивает отца, ее мужа? Неужели она должна возненавидеть сына? Это же тот самый мальчик, которого она любила всю жизнь. Разве она сознательно делает выбор: простить – не простить? Как такое вообще возможно?