Розы мая - стр. 28

Сначала мы прошли по парку, но потом мама повернула к деревьям у края участка, а мне сказала подождать у церкви. В теплую погоду под деревьями устраивались на ночь бродяги, и мама не хотела, чтобы я шла туда с ней. Она также пообещала разбудить Фрэнка, чтобы я не осталась одна. Я не пошла за ней, но и ждать никого не стала. Не могла. А вдруг сестра в здании, и у меня есть шанс найти ее? Мне и в голову не пришло, что это может быть опасно. Церковь представлялась местом безопасным, но не из-за какого-то религиозного к ней отношения, а потому что она всегда была безопасным местом. Мы с Чави всегда чувствовали себя там в безопасности.

В солнечные дни мы проводили там по несколько часов. Сестра сидела на полу с альбомом для рисования на колене, окруженная лужицами разноцветного света на серых камнях. Мы были просто влюблены в окна с мозаичным стеклом. Чави постоянно твердила, что у нее не получается, и рисовала снова и снова, а я стояла в сторонке с камерой наготове, чтобы поймать танцующую в солнечных лучах пыль, цвет на камнях, сияющую в этих пылинках и свете Чави. В хорошие дни именно такой я и вижу сестру: свет, цвет и сияние…

Я снова выбираю «воспроизведение» в меню диска и прижимаю к одеялу руку, чтобы не дрожала.

Я смогу.

Мне даже не обязательно посылать это письмо, если оно слишком тяжелое. Но я могу закончить это. Сколько раз Инаре приходилось излагать свою историю совершенно чужим, незнакомым людям?

Она лежала на открытом месте между алтарем и выцветшими участками пола, там, где когда-то стояли скамьи. Абсолютно голая. Но меня привлекло не столько это – в конце концов, я видела ее голой и раньше, ведь она была моей сестрой, – сколько то, что ее аккуратно сложенная одежда лежала неподалеку, в нескольких футах от нее, на церковной скамье. Сама Чави никогда бы так аккуратно одежду не сложила. Но глядя на ее совершенно чистую любимую рубашку, я вдруг обратила внимание на то, как много крови на полу, вокруг нее. Я упала возле нее на колени, толкнула – ну же, очнись, пожалуйста, очнись. Я кричала и кричала.

Никогда еще мне не приходилось видеть столько крови.

Я не слышала, как вошел Фрэнк, но он вдруг оказался рядом, полуодетый и с пистолетом-распылителем. Взглянув на Чави, посерел и обернулся, высматривая того, кто это сделал. А потом обнял меня одной рукой и попытался увести.

Говорил ли он что-то? Не помню, не уверена.

Но уходить я не хотела и отбивалась изо всех сил, а он был так шокирован, что не очень-то и старался. Я продолжала кричать на Чави, дергать ее, тыкать пальцем под ребра – она всегда боялась щекотки и не могла не проснуться, – но моя сестра не шевелилась.

Потом заскрипела дверь, и я услышала мамин крик, резкий, отрывистый, пронзительный. Фрэнк побежал к ней и встал на пороге, не давая ей войти и со слезами на глазах умоляя ее позвать меня.

Увести меня от Чави.

Никогда не забуду цветы – разложенные вокруг Чави и у нее в волосах, – желтые, как солнца, хризантемы.

Вы, конечно, знаете, что каждая большая трагедия или событие ассоциируется с одной, символической и со временем приобретающей статус культовой, фотографией. Такой, которую люди узнают спустя годы и даже десятилетия.

Когда какой-то репортер поведал эту историю, фотографии Чави у них еще не было – только снимок из ежегодника и то, что смогли найти в «Фейсбуке». Поэтому они использовали мою фотографию. Двенадцатилетней девочки, перепачканной кровью, рыдающей и тянущейся к церкви, к сестре, и уводящего ее угрюмого парамедика. На протяжении нескольких месяцев этот снимок был повсюду. Он и теперь будто преследует меня, появляясь заново каждую весну, когда еще одна девушка умирает в окружении цветов и с перерезанным горлом, и кто-то звонит в ФБР, предлагая теорию, что это все дело рук одного человека.