Рождество в Москве. Московский роман - стр. 3
Ганс вспомнил, что давно хотел съязвить Шульцу по поводу того, что он спит под двумя одеялами (в отличие от других ему достались две вязенки), «поддевает на мочеполовую систему», как выражался Шульц, и на плечи, что ноют каждую ночь. Как бы там ни было, все считались с его возрастом, да и звание не забывали. Ганс был признателен Шульцу, что каждый раз подчёркивал, как он отлично обил пол железом вокруг буржуйки и что труба, выведенная на улицу, нисколько не дымила.
– Ты молодец, Ганс, видно, хорошо учился на кровельщика, и штукатурить у тебя получается.
Как-то все, затаившись, наблюдали за Шульцем: в бараке, где не разрешалось курить, он достал пачку Мальборо и, глядя на заворожённых ребят, с улыбкой спросил, явно с издёвкой:
– Вы не против, если выкурю одну сигаретку?
Все промолчали и стали с замиранием втягивать сладостный дымок, что струйкой выпускал Шульц. Никому он не предложил, и никто не осмелился попросить. Американской тушёнкой делился, откуда доставал, знал только он. Даже кофе и шоколад на Рождество раздал каждому. В сорок седьмом уже приходили весточки из Германии, слёзы душили солдат, когда они читали письма родных.
Нелепица на голове вроде каких-то шапочек, унизительная роба – всё вводило в тоску. Каждый ждал одного – возвращения в Земли. Слухи о том, что идут переговоры о пленных среди глав победителей, иногда просачивались. По русскому радио, что с трудом понимали всего лишь двое, извлекали крупицы из официоза о Нюрнбергском процессе и создании нового немецкого государства – ГДР. И только во снах пленные были свободны. Любимые, родные, дом, работа. Ганс представлял, как его встретят жена и дочь, что уже не такая маленькая. Он не мог представить, какая может быть… «Такая же, похожая на русскую девочку из соседнего двора, – подумал он, – что нечаянно могла выпасть из окна». Он спас её, озорную, суетливую. Игры, смех, плач у всех детей. «Моя Эрика помогает маме по хозяйству, поливает в огороде из маленькой леечки, не дрыгает ногами за столом, моет руки и спрашивает разрешения погулять в садике возле дома. А, впрочем, какая разница, только бы увидеть её».
После встречи с другом из Берлина вновь в аэропорту, скоро будет в России. Уже в самолёте Габриэль предалась мыслям о Москве, городе, который стал близок и дорог, где провела большую часть своей жизни.
В Москве несколько раз удавалось побывать на воскресной мессе в евангелистском лютеранском соборе Петра и Павла. В тихом местечке в самом центре приютился величественный собор, зажатый со всех сторон зданиями, с маленьким цветником у входа, что заключался в заметной клумбе и крохотных островках зелени поодаль. Дворик был явно мал, он никак не соответствовал собору. Габриэль здесь всё было мило, и, входя, она с трепетом вспоминала Германию. Пение, музыка, колонны, скамейки и люди были до боли знакомы, хотя ни с кем из них она не общалась. Там, сторонясь, в полном одиночестве, на задней пустой скамье она тихо подпевала молитвы на немецком, на мгновения представляя свою маленькую кирху под Кёльном. Кто-то обратился к ней на родном языке, она не сдержала улыбки, ей даже показалось, что этого седовласого статного мужчину с бархатным голосом она где-то встречала, но во избежание расспросов ответила, что не понимает, о чём её спросили, говорит только по-русски, при этом дала понять, что спешит; взяв сумочку, направилась к выходу, унося с собой какое-то необычное приятное состояние души.