Роман с фамилией - стр. 34
– Прекрасное выступление, мой сын! – воскликнула Ливия.
Неожиданно со своей скамьи вскочила Юлия. Глаза её горели. Не дожидаясь разрешения, она выпалила, обращаясь к Тиберию и Юлу Антонию:
– Вы оба не правы. Так как оба категоричны. Вспомните, как говорил Аристотель: совершать поступок можно по-разному, между тем правильно поступить только одним-единственным способом. В том причина, что и избыток, и недостаток присущи порочности, и лишь обладание серединой – добродетель… Военачальник, поступок которого мы обсуждаем, и прав, и не прав одновременно. Только ему было известно, что значило открыть ворота в условиях осады, был ли риск допустимым или же он был чрезмерным, можно ли было подвергать тысячи жизней ради призрачного спасения десятка или нет… То, что является справедливым в мирные дни, не является таковым во время войны… Сограждане, не осудившие своего полководца во время осады, не вправе судить его после победы. Ибо победителей не судят!
В этот момент раздались редкие хлопки. Это Октавиан приветствовал речь своей дочери. Вслед ему дружно захлопали и все остальные.
Октавиан поднялся со своего кресла, и аплодисменты сразу смолкли.
– А знаешь ли ты, Юлия, – спросил он, – чем отличается историк от поэта?
Юлия не смогла ответить.
Октавиан вперил свой светлый взор в меня:
– А ты знаешь, учитель?
– Да, господин.
– Так выручай свою ученицу…
– Аристотель определил, что поэт и историк отличаются друг от друга не рифмованной речью, а тем, что один говорит о случившемся, а другой о том, что могло случиться. Потому в поэзии больше философского, чем в практической истории, ибо поэзия показывает общее, тогда как история только единичное…
Октавиан выслушал меня молча, кивнул небрежно и в сопровождении свиты удалился из зала.
После занятий меня призвала к себе Ливия.
– Благородному Октавиану понравился урок, – сказала она. – Продолжай в том же духе. Только запомни и впредь… никогда больше не ссылайся на Цицерона. Это приказ господина!
Я склонил голову в знак повиновения, всё же недоумевая, чем цитата из речи знаменитого оратора могла не понравиться. Цицерон, насколько мне известно, был верным союзником Октавиана ещё в самом начале его борьбы против Марка Антония. И оставался таковым до самой своей кончины. Я не мог объяснить, с чем связан запрет на упоминание его имени, особенно при обучении искусству, в котором Цицерон не знал себе равных.
Вечером того же дня всезнающий Агазон растолковал мне:
– В Октавиане просто говорит стыд. Это ведь не Цицерон предал Октавиана, а он предал Цицерона. Образовав с Марком Антонием и Лепидом второй триумвират, он не воспротивился включению знаменитого оратора и своего «политического отца» в проскрипционные списки…
– То есть, по сути, Октавиан обрёк своего благодетеля на смерть?
– Совершенно верно, юноша. Но одно дело поступить так исходя из политической необходимости, и совсем иное – жить потом с воспоминанием об этом… Если у избранников богов и остаётся то, что простые смертные называют совестью, то именно совесть теперь и не позволяет Октавиану слышать имя человека, бывшего ему наставником и преданного им… Помнишь, я как-то советовал тебе держаться от политики подальше? – Агазон хитро прищурился и тут же спросил совсем об ином: – А ты, кстати, не обратил внимание, с каким предубеждением благородный Октавиан относится к своему пасынку Тиберию?