Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…» - стр. 27
Убрав гипнотизера, мы должны теперь вывести из игры ту, кого он загипнотизировал… Это вопрос спасения трона – не самой династии, положение которой по-прежнему крепко, а нынешнего Императора. Иначе будет слишком поздно… ведь вся Россия знает, что покойный Распутин и А. Ф. – это одно и то же. Один убит, теперь должна исчезнуть и другая»>30.
При дворе по-прежнему преобладала атмосфера вражды и взаимных упреков. Николай и Александра «похоже, заняты только одним – местью тем, кто, как они, считают, замешан в этом деле, – писала великая княгиня Виктория Федоровна. – Здесь так ужасно, что мы живем словно в сумасшедшем доме»>31. Реакция Николая на убийство Распутина была жесткой: двое убийц, Дмитрий Павлович и Феликс Юсупов, были сосланы; первый – на фронт в Персию, а второй – в одно из своих имений. Другие Романовы написали Николаю коллективное письмо протеста; его отказ смягчить наказание заставил некоторых из них опять серьезно заговорить об отстранении царя и царицы от власти. Как впоследствии вспоминал Морис Палеолог, за ужином в резиденции великого князя Гавриила Константиновича разговор шел о заговоре. Другие тайные встречи, на которых обсуждались его планы, проходили во дворце великой княгини Марии Павловны-старшей, вдовы дяди Николая Владимира Александровича. Родственники Николая опасались, что едва он вновь уедет на фронт, «императрица может объявить себя регентшей»>32.
К началу 1917 года постоянное давление со стороны его родни и деспотичной жены, к которым добавлялась гнетущая тревога по поводу хода кампании на российском Западном фронте, страшно состарили Николая. Он казался совершенно вымотанным и все больше и больше впадал в фатализм. «В его волосах и бороде появилась седина, глаза ввалились», – вспоминал российский посол в Стокгольме Анатолий Неклюдов. Но еще больше поразило его другое:
«Я видел перед собой такое изнеможение, такую неослабную озабоченность, что они, казалось, мешали ему полностью сосредоточиться на теме нашего разговора; вся прежняя живость его манеры держать себя и ума, совершенно исчезла… мне представляется, что в манере держаться и наружности Императора Николая II было нечто большее, чем озабоченность, нечто большее, чем тревога. Быть может, он уже видел пропасть, разверзающуюся у его ног, и быть может, знал, что остановиться невозможно и что он должен пройти свой путь вплоть до неизбежного и смертельного падения»>33.
Все жалели Николая из-за его слабости; но еще больше была всеобщая ненависть к Александре за ее омерзительную истеричность. «Ее воля активна, агрессивна и неуемна», – заметила как-то Палеологу великая княгиня Мария Павловна-старшая. А воля Николая, по ее мнению, – это «лишь безволие, воля наоборот. Когда он утрачивает веру в себя и думает, что Бог его оставил, он не пытается настаивать на своем, а просто заворачивается в мантию из тупого и отстраненного упрямства». Александра же забирала себе все больше власти: «В скором времени она станет единовластной правительницей России»>34. Вдовствующая императрица Мария Федоровна была в отчаянии от апатии, овладевшей ее сыном. «Я чувствую, что мы неуклонно приближаемся к какой-то катастрофе, а Его Величество слушает только льстецов», – призналась она в разговоре с премьер-министром Владимиром Коковцевым. Ее сын, как она выразилась, не видит, «что под его ногами образуется нечто. Нечто, чего он еще не видит, я же инстинктивно это чувствую, но пока не могу понять, к чему именно мы идем»