Рерих. Подлинная история русского Индианы Джонса - стр. 53
В тот же вечер 24 марта состоялся и сеанс чревовещания с теми же махатмами из Гайд-парка. Елена Рерих впервые запишет в дневник махатмические слова: «Я твое благо, я твоя улыбка. Я твоя радость, я твой покой, я твоя кротость, я твоя смелость, я твое знание!»[218] Не многословно для потусторонних гостей.
Показательно, что три года спустя, 23 июля 1923 года, на спиритическом сеансе с помощью чревовещания Елена Рерих получит подтверждение своим подозрениям относительно той первой встречи. Вот диалог «пифии» и гималайского махатмы М. М., записанный ею в 1923 году по свежим следам: «Приезжал ли М. М. для нас в Лондон? – Да. – Какое было воздействие? – Готовил ауры. Наполнял нервные центры субстанцией атака пурушевая, или чистый мост. Главное – направить лучи, чтобы не ломались, но лучше входили друг в друга…»[219] Лондонский период – это время, когда окончательно оформляется рериховская тяга к идеям Теософского общества, возникшая в дни тревог на берегах Ладоги. Теперь теория Блаватской для Николая Константиновича не только личный ориентир, но и мотив творчества, наполнение художественного пространства голосами потустороннего мира, истовая вера в мифологию всесилия махатм, которые являются его жене и порабощают ее сознание.
К середине 1919 года относится встреча Рериха с Владимиром Шибаевым, который получает удостоверение члена Теософского общества как раз 5 июня. Молодой человек даже живет рядом со штаб-квартирой духовидцев. Тяга к теософии – новой религии нового века, возможно, сблизила этих весьма разных людей.
Однако именно в это время Рериху о себе напоминает мир других, политических теней. Его реакция на этот раз воплощается в эмоциональный текст. Двенадцатого августа 1919 года из-под его пера выходит статья с названием «Насильники искусства». Она печатается в Лондоне месяц спустя как листовка «Русского освободительного комитета». А затем, под названием «Разрушители культуры», ее перепечатывают по-немецки и в берлинской брошюре Friede und Arbeit.
В статье художник не оставляет сомнений относительно своих политических пристрастий. Размышляя о положении в Советской России, Рерих воспаряет даже к прокурорским инвективам: «Вульгарность и лицемерие. Предательство и продажность. Извращение святых идей человечества. Вот что такое большевизм. Это наглый монстр, который врет человечеству. Монстр, владеющий россыпями драгоценных камней. Но подойди ближе. Не бойся взглянуть! Камни – это подделки. Только слабый глаз не видит фальши блеска. В этом блеске гибнет мир, в этом блеске гибнет настоящая духовная культура. Знай, наконец, больше, чем ты знал»[220].
Но проходят месяцы. На родине все тянется Гражданская война, большевистская революция не гаснет. На смену боевому настрою приходят грусть и уныние. Ведь Рерих думал, что эмиграция – это краткий миг, за которым последует возвращение в Петербург, например, в обозе Юденича. Но армии белых рассеиваются, а возращение домой откладывается. Во вторую годовщину Октября Рерих признается живущей в Париже княгине Тенишевой: «Общие наши русские дела приводят в уныние. Здесь прямо волна внимания к большевизму. А из Кембриджа и Оксфорда мне сообщают, что среди студенчества и радость и разрушение. Откуда эта глупость? Откуда стремление к самоуничтожению? Из Италии писали мне, что над ними тоже возможность большевизма. Куда же направляется культура? Или правда, как говорят теософы, что сейчас смена веков. Калиюга (черный век) сменяется белым – культурою духа. Но ведь одна минута Брахмы – это 200 000 земных лет. <…> Нет ли у вас новых вестей с юга России? Оба моих брата потерялись: Борис был в Киеве, а Владимир при Колчаке в Омске, но теперь оба исчезли