Рэм - стр. 11
А вечером, скоренько вылив в себя светлой крепленой семерки, Рэм выползал из подъезда и плелся к пацанам. Перетереть новости, обсудить планы, поделить нажитое посильным трудом. Бандерлоги Толика светового дня тоже не жаловали, в этом они с Рэмом отлично сошлись. А к вечеру выбирались из нор и с залихватским гиканьем принимались крушить все на своем пути, пожирая себе подобных.
Сегодня в их меню было заявлено особенное блюдо. Рома-Ромочка-Ромашка. Хамомилла обыкновенная. Заварить в кипятке, отжать и выбросить. Пить маленькими глотками, не чокаясь, за упокой души новопреставленного раба Божия Рэма, который по глупости своей посмел руку свою сраную да на благодетеля нашего Толю Лимончика поднять. Совсем охамел, гнида.
Жизни у Рэма оставалось до захода солнца, как в дурацкой сказке. Он следил за временем по движущимся лужицам света и, когда они достигли ножки пыльного кресла с гобеленовой подушечкой, перестал судорожно обдумывать план спасения. Черт с ним, слышишь, мам? Черт с ним со всем. Куда приятней просто лежать, просто смотреть, ощущая себя в теле, а тело в себе.
Бабка косилась на него неодобрительно, дважды трогала лоб, качала головой и тяжело ковыляла прочь. Тапки со смятыми задниками шаркали по старому линолеуму. Рэм провожал ее тоскливым взглядом. Вот его сегодня забьют до смерти, как дворового пса, а она кому нужна будет? Лучше бы ты о ней заботилась, мам, чем о тщательности замазывания синяков и супе два раза в неделю.
Ближе к сумеркам бабка закряхтела, укладываясь, и воцарилась тишина. Спала бабка бесшумно. Ни храпа, ни сопения, ни шевелений. Рэм иногда застывал на пороге, прислушиваясь: не померла ли? Травяной горечью от нее несло постоянно – настойки, таблетки, запах старости и сердечных капель могли перебить любую полынь. Зайти в бабкину спальню Рэм не решался, так и уходил, как дурак, на цыпочках.
А бабка просыпалась к утру. И всегда кричала. Захлебывалась реальностью, в которую возвращалась. Рэм открывал глаза в своей комнатенке с топчаном, слушал, как судорожно она хватает воздух и все никак не может отдышаться. Прямо как он сам, выблеванный очередным полынным приходом. Это сходство не пугало его, скорее примиряло с бабкиными странностями. Будто они были в одной лодке. Ладно, не в одной, но в соседних. Что уже немало.
Так что сумерки Рэм встречал один, а когда в окно ударил первый камушек, даже не вздрогнул. Хмыкнул только, вот же детский сад – камушками в стекла бросать. Эсэмэску написать, видите ли, недостаточно. Еще бы черную метку прислал, Толик, юный романтик, блять.
Рэм поднялся с топчана, зачем-то принялся поправлять покрывало, заметил, что руки мелко дрожат, сжал кулаки и пошел к двери. Смятое покрывало осталось горбиться, тоскливо и печально, будто зная, что возвращаться Рэм не планирует.
У подъезда его ждал Серый. Лопоухий, как всегда, трезвый, как давно уже не был. Бросил короткий испуганный взгляд, шмыгнул носом:
– Здорóво.
Руку не протянул. На приветствие Рэм не ответил, кивнул только. Застыл у замалеванной краской двери, посмотрел выжидающе.
– Толик тебя зовет, – пряча глаза, проговорил Серый. – Пойдем, а?
Рэму даже жалко его стало. Вот же встрял, бедолага. Знакомы они были с малолетства, когда мама вместо лагеря привозила сына к бабушке на лето. Отец служил по подмосковным частям, наращивал авторитет, коллекционировал звезды. А Рэм носился по пыльному двору, учился играть в подкидного, сдирал колени, воровал яблоки и без конца ломал, а потом чинил велик. С Серым они тогда были не разлей вода. Это потом их разлило, развело, растащило. Одного – в военное училище, второго – в ПТУ.