Разожги мой огонь - стр. 35

Почувствовал, как в горле саднит, сглотнул. Хотелось кричать до рваной сухости в горле, хоть и знал, что толку от того не будет. Не мог больше оставаться здесь, в этом зале. Хватает и того, что раз в пять лет сюда спускается. В могильник этот.

Вскинул ладони, взвился Изначальный Огонь, с радостью забирая подношение. Повернулся хозяин вулкана и стремительным шагом покинул зал.

На ступенях, ведущих в обрядовый зал, стоял Огневик.

Нахмурился, ведь никогда себе дух не позволял сюда спускаться.

— Хозяин, того-самого… — робко забормотал, потом осекся и уставился угольками глаз выжидательно.

— Кончено, — бросил Огневику, сжимая кулаки, не позволяя пламени взять верх и ослушаться.

Обошел поникшего духа, обозвав про себя глупцом. А он-то на что надеется? Сидит в этой горе уж столько веков, а все туда же…

Прошел в конюшню, вскочил на нетерпеливо переминавшегося коня и поехал в селение. Не в то, откуда девица родом, в соседнее. Только самая крепкая медовуха могла растопить лед, что внутри все сковал. Холодный ночной ветер жалил лицо, а метка, будто насмехаясь, продолжала жечь пуще прежнего.

Селение, куда путь держал, раскинулось у моря, поэтому и чужакам там не удивлялись. В порту нашел трактир, где день и ночь гостей потчевали, и приказал медовухи подать.

Первый кувшин, второй, третий…

Время шло, медовуха текла, кувшинов на столе все больше становилось, но тоска не унималась, и лед внутри не таял. А тут еще дочь трактирщика перед ним пятый или шестой кувшин поставила, блеснув браслетом из голубых бусин.

Совсем как… совсем как глаза девицы…

Вспомнил ее приоткрытые коралловые губы, округлые плечи и белую грудь, вспомнил, как доверчиво на него смотрела своими ясными глазами, как обнимала его и поцелуями одаривала. За все время, что в горе этой провел, не встречал таких, чтоб смотрели на него без страха. Не как на чудовище из-под горы, а… будто он один из них.

Нет.

К чему думать о том, что давно забыть следует.

Грохнул по столу кулаком, напугав пьяного моряка, что под лавку от неожиданности свалился.

Допил медовуху, вытер рот ладонью и, бросив горсть монет на стол, вышел из трактира. Утро еще только цвет набирало.

Привычно кинул взгляд на гору, омываемую медным светом восхода, — она изо всех селений видна была, возвышалась над ними, точно напоминая о себе. Не вился больше тягучий черный дым, пачкая небо. Затихла проклятая.

Не хотелось возвращаться. Хотелось до бесчувствия напиться, но внутренний жар и такого не позволил. Выжег весь хмель, будто и не пил вовсе. И деваться некуда, кроме как обратно.

Прошел в темную конюшню, поманил своего коня. Тот в плечо ткнулся, фыркнул. Редрик потрепал верного друга по шее.

— А я ей и говорю: ежели слезы и дальше лить будешь, невестушка, не посмотрю на всю твою красу, уйду. — В конюшню двое вошли, ведя в поводу своих животин.

— Я жених хоть куда, а вот кислые девицы никому не по нраву, даже пускай они старостам дочерьми приходятся. Вон, говорю ей, Мелиссу вспомни: до последнего девка улыбалась, хоть и на смерть шла. А ты все ж таки под венец собираешься.

Имя царапнуло слух. Замер хозяин вулкана, прислушался, делая вид, что упряжь поправляет. А уж что упряжи на его коне отродясь не было, в темноте конюшни поди разбери.

Двое путников начали седельные сумки разбирать. Хозяин вулкана голову повернул. Тот, что повыше, с кудрями льняными, плечист был и парень хоть куда. Девицам такие нравились. И одет хоть и по-дорожному, но богато — плащ с вышивкой золотом и сапоги крепкие. Да и конь лощеный, в упряжи серебряной, а в длинную гриву серебряные же бубенцы вплетены.