Разомкнутая черта. Роман - стр. 34

И так вдруг мощно пахнуло свежим воздухом другой жизни, другой – беспечной, беззаботной, вольной, раскованной, раздольной, непринуждённой, не отягощённой и не сдержанной ничем! Эта жизнь раньше принималась нами только крохотными порциями и была для нас доступна исключительно в виде золотисто-белёсых переливов весеннего полуденного света, который нахально размывал светло-радужными сплетениями симметричную конструкцию оконных решёток и жонглировал солнечными зайчиками, разбегающимися вдоль хмурых стен камеры. И мы догадывались по этим пятнышкам отражённого света, как густо и широко зацвела весенняя зелень, какой пронзительной синевой задышало ясное небо. Но в этот день мы оказались так близко к самому существу головокружительной свободы! И только переводя взгляд друг на друга и на кованые силуэты конвоирующих, мы понимали, что безнадежно разделены мрачной тюремной чертой от свободной жизни. Но чувство, что свобода рядом, её можно ласкать глазами, мысленно гладить, лелеять, вдыхать полной грудью — это чувство так разбередило душу, что уже просто невозможно так же терпеливо и безропотно вести себя в этих застенках, как прежде! Как душно! Душно и тяжко! Как дико, как безумно хочется свободы!

Я стараюсь общаться здесь больше с умными людьми, читать книги, когда есть возможность. Иногда веду дневник, записывая карандашом на блокнотике то, что пришло мне на ум, что случилось за день, что пережил. И осознаю, что я стал уже терять терпение, дожидаясь конца срока. Вдруг мысль придёт в голову: ну не может же так быть всегда, перетерпеть бы всё это; когда-нибудь перевернётся и на моей дороге «Камаз» с пряниками… А потом понимаю: не видать мне никаких пряников! Кнут тебе вместо пряника — и это до конца жизни! Как же здесь душно! Душно здесь, душно! Нечем дышать! Да выбейте же на хрен эти окна с ржавыми решётками! Задыхаюсь — мне очень душно! Как душно! Как безумно хочется свободы!

– Эй, дробь шестнадцатый! Дробь шестнадцатый, — я сказал! Что, опять в ШИЗО захотел, или давно твою спину резиновые дубинки не гладили?! Смотри, как бы и правая лопатка ненароком не треснула! Совсем ох […] ели, выродки! Я вас научу родину любить!

Матовый утренний свет за окном марлевой пеленой укутал ближайшие строения и хаотично рассаженные деревья. Маленькие дворики поплыли, точно облака по светло-зелёному «небу» нежного растительного покрова. Утренний туман, рассеянный чистый дневной свет так гармонировали по ощущениям с пуховой подушкой, к которой я прочно прилип щекой! Я тихонько начал ерзать телом, неохотно поднимаясь с кровати. «Да…, – сказал я себе. – Да… Уже зеки стали сниться. Всякий бред в голову лезет…». Вяло напевая, проглатывая отдельные слова и полумурлыча—полубулькая, я пропел вполголоса лермонтовские строки:

Легко позавтракав, я лихо, на одном дыхании сочинил статью под названием «Гвоздь в сердце» для газеты «Пульс города». Да и что тут могло быть сложного?! Всю ситуацию я уже интуитивно прочувствовал изнутри. Материалы, которые мне прислал редактор, в принципе, ничего не могли дополнить, разве что прибавляли к увиденной внутренним взором картине некоторые несущественные детали. Принялся после за заметки, тоже особо не напрягаясь. Одна заметка была посвящена трагедии двух четырнадцатилетних школьниц-подружек, живших в одном доме и подъезде, а потом спрыгнувших с крыши 16-этажного дома, оставивших своим родителям коротенькие предсмертные записки с признаниями в любви и просьбами помнить их, а также разноцветные картонные сердечки, бусы, игрушки и фруктовый чай. Другая заметка о самоубийстве заключённого в колонии общего режима: парень тридцати двух лет умудрился повеситься на мочалке; по словам сокамерников, он резко и по-детски чувствительно стал реагировать на ужесточение условий содержания под стражей.