Разглашению не подлежит - стр. 28
– Холост?
– Об этом не спрашивай, все равно не скажу. И вообще ты меня ни о чем не спрашивай. Не люблю, когда посторонние в душу лезут…
Жесткие, холодные глаза Романова словно пронзились внезапной болью. Вспомнил о чем-то? Пожалуй, да. Но почему испугался собственных воспоминаний? Что скрывает?
Как тяжело, когда ничего не знаешь о человеке. А если этот человек – не враг! Вот так и из школы уйдет, не открывшись. Выбросят ночью с парашютом, и все.
– В карты играешь? – неожиданно спросил Романов.
– В дурака? Он рассмеялся:
– В дурака и дурак сумеет. В двадцать одно!
– Нет, в очко я не пробовал, – чистосердечно признался Козлов.
– Давай научу. – Романов с места перепрыгнул свою койку, отыскал в тумбочке соседа колоду карт и тем же путем вернулся обратно. – Без этого здесь от скуки подохнешь… Так что учись. Мы с тобой пока так, понарошку. Да вдвоем и не шибко интересно, банк маловат. А вот придет наш третий жилец, тогда мы взаправду. Деньги-то у тебя есть?
– Немного есть. Только, может быть, их лучше приберечь? На вино или баб? Ты же говорил, что к бабе ходишь. Где же она, твоя симпатия? – Козлов старался вести разговор в тоне, заданном Романовым.
– Тут, в Катыне. Женей ее зовут. Как-нибудь познакомлю. Не испугаешься ее язычка? Немцев кроет во всю ивановскую. – Он спохватился, перевел на другое: – Так, значит, что нужно для успешной игры в очко? Прежде всего деньги. А затем – полная колода карт, желательно новая, без меток. Сдают на игру следующим образом…
Пока Романов показывал, как играют в очко, явился третий жилец. Он был тоже в курсантской форме, она сидела на нем нескладно, словно снятая с чужого плеча. И весь он ничем, кроме одежды, не походил на военного.
– Уже режетесь? – бросил он с порога.
Козлов поднял глаза: парень моложе его, на вид ему не дашь и двадцати. Встретил бы такого по ту сторону фронта, ни за что не подумал бы, что это немецкий шпион. Парень как парень, по-деревенски мешковат, нескладный, лицо слишком простое. Но руки не грубые, видно, лопату не держали.
– Ты откуда, герой? – снова бросил парень, не дождавшись ответа на первый вопрос.
– Новичок, – сказал Козлов. – Из плена.
– Сам вижу. А кличка?
– Меншиков, – Козлову не нравилась его бесцеремонность.
– Ну а я – Глухов, – назвался парень, – будущий немецкий разведчик. Короче говоря – шпион! Звучит? Еще бы! А они, дураки, думали, что я на партизан работаю. Ночью схватили в одних трусах и в гестапо. «Расстреляем!» – орут. А на кой черт мне их свинец глотать, если я еще могу пользу принести. Им же, дуракам. Одумались, не поставили к стенке. Послали искуплять вину. Черт с ними, искуплю. Вот и вся моя история. А ты как сюда влип?
– Так же, – соврал Козлов.
– Тут все так! – заключил парень, присаживаясь. – Жить все же лучше, чем в земле гнить… Ну, сдавайте и на меня, резанем до полуночи.
– Очень тут резанешь! – с сожалением заметил Романов. – У доктора Пониковского нос всегда по ветру. Придет пан Чук, тогда другое дело…
Романов и Глухов играли азартно, часто схватывались и взаимно показывали друг другу кукиши. Козлов в спор не встревал. Сначала ему повезло, и он снял солидный «банк», а затем небольшими частями проиграл своим партнерам их же деньги. Вечером явился пан Чук. Романов зажег карбидную лампу – яркое белое пламя заплясало под матовым абажуром, а Глухов занавесил одеялами окна. Пан Чук боялся Пониковского больше всех.