Райские птицы из прошлого века - стр. 33
Человек растерялся. Люди всегда теряются, когда реальность не соответствует ожиданиям. Он вот ждал слез, готовился успокаивать, воды вон налил в стакан, бумажных салфеток заготовил. А теперь отрепетированные фразы застряли в горле.
– Я хочу знать, что вы сделали, чтобы поймать убийцу моей мамы? – Тамара спрашивала, глядя в глаза, и человек смутился.
– З-здравствуйте, – сказал он, отодвигаясь от стола. – Сидиков Иван Петрович. Оперуполномоченный местного…
– Я про маму спросила, – перебила Тамара.
– Мы работаем.
– Томочка, не нервничай. Тебе вредно.
– Мне вредно быть в одном доме с убийцей.
Томочка сцепила пальцы в замок. Не переборщить бы. Но тошнота здорово мешала думать. Токсикоз начался? Не вовремя… вся эта история совершенно не вовремя. И Тамара не желала возвращаться в этот дом. Надо настоять на том, чтобы уехать. Мамы нет. Квартира в Тамарином распоряжении. Им с Васькой хватит квартиры…
Циничные мысли. Нельзя их показывать. Люди не любят циников, не доверяют. И выдохнув сквозь сцепленные зубы, Тамара сказала:
– Извините, пожалуйста. У меня… гормоны. Совершенно не отдаю себе отчета в том, что говорю.
– Вы, главное, не волнуйтесь! Не волнуйтесь, – Иван Петрович вытащил салфетку из пачки и вытер губы. – Расскажите, пожалуйста, как все было.
Обыкновенно было. Тамара спала. Ей снились голуби, которых кормила Татьяна. И голуби эти дрались за еду, а потом, когда есть стало нечего, стали клевать руки. Татьяна же смеялась.
У нее был на редкость мерзкий смех.
– Меня Вася разбудил. Сказал, что мама… что мама… мама умерла.
И Тамара все-таки заплакала. Она не хотела плакать – это было бы неправильно. Плачут слабые. Сильные скрывают слезы и льют их лишь тогда, когда оказываются наедине с собой.
– Мама умерла… – Тамара вдруг потеряла все слова, кроме этих, бессмысленных. И повторяла, повторяла их, пока губ не коснулся стеклянный край стакана.
– Пейте, пейте, – уговаривали ее. И Тамара пила холодную воду, которая не приносила успокоения, но осаживала тошноту.
– Я… я не хотела, чтобы мама сюда ехала. А она настояла. Понимаете, этот дом, он… он как бы наследство. Ну то есть по закону мы в права вступить уже были должны, но не вступили. А тут вот я… и ситуация изменилась… и мама сказала, что надо ехать, решать с домом. Она меня не слушала! Она никого не слушала!
Васька обнял. Руки у него теплые, надежные. В них дышится легче, и Томка дышит, выдавливая из себя слезы и страхи.
– То есть вы являетесь наследниками первой очереди? Я верно понял?
– Верно, – ответил Васька. – Мария Петровна. Томка вот. Олег. И еще Алешка. Ну, Киркин сын. Его Серега признал, значит, он законно имеет долю. Правильно я сказал?
Тамара кивнула.
– Мама с самого начала хотела дом продать, а деньги поделить. Это было бы справедливо. Каждому – его доля. Кира, конечно, не против была. А вот Олег уперся. Уговаривал подождать. Мама слушала, а потом… а потом…
– То есть Олег не хотел продавать дом?
– Не хотел. Это он маму убил?
– А с чего вы так подумали?
А человечек этот не так уж и прост. Он носит клетчатый пиджак на три пуговицы и смешной лиловый галстук при желтой рубашке. Но наряд этот – оболочка. Все смотрят на рубашку, галстук и пуговицы, не замечая лица. Лицо у Ивана Петровича вытянутое, с тяжелым подбородком и покатым лбом. Узкий нос с горбинкой разделяет лицо пополам. И меткой на левой половине – родимое пятно, похожее на Австралию с детской контурной карты. Пятно это – та же ложь, а правда – в глазах. Жесткие. Умные. Колючие.