Райские птицы из прошлого века - стр. 32

– Я… мне не спалось. Я ходила по дому. И я… я видела, как… ну почти видела.

Его взгляд обретал осмысленность.

– Я знаю, что это – не вы.

– А кто?

Кирочка пожала плечами: все было слишком нелепо, чтобы в это поверить. Да и времени на объяснения почти не осталось. Она вдохнула поглубже, сжала кулачки – ногти впились в кожу, а боль придала злости – и выпалила:

– Я предлагаю сделку. Я даю вам алиби, а вы… вы на мне женитесь.

Безумие. Полнейшее безумие, но именно сейчас Кирочка поняла, что права: это – для Алешеньки. Он заслуживает нормальной жизни.

– Я – что? – повторил Олег, слишком громко повторил.

– Тише. Вы на мне женитесь. Ничего сложного.

– Точно, – он оскалился. – Ничего сложного. Я сейчас возьму и сдам тебя. Пусть полиция свой хлеб отрабатывают. А они умеют, поверь.

Кирочка пожала плечами: однажды магазин пытались ограбить. Человек в черном пуховике ввалился перед самым закрытием. Кирочка сразу поняла, что с ним не все ладно, но ничего не успела сделать. Человек достал пистолет и начал кричать. Он требовал денег, а руки его тряслись. И пистолет прыгал, выше, ниже, как в считалочке. Досчитает и выстрелит, но куда – не угадаешь. Кирочка тогда растерялась и оцепенела. Она стояла, глядела в мутные глаза грабителя и думала, что он, наверное, наркоман, и не понимает, где находится. Он вообще ничего не понимает, и перечить ему нельзя.

И двигаться нельзя.

Дернешься – точно выстрелит.

Ей удалось-таки нажать тревожную кнопку, и грабителя взяли. Уже когда он лежал на полу, воя и плача одновременно, Кирочка испугалась. Но не за себя – за Алешеньку. Если Кирочку убьют, то с кем он останется?

Или если она умрет?

И улыбнувшись, Кирочка сказала:

– Попробуй.

Она поднялась, почти не сомневаясь, что получит свое. И странная уверенность придавала сил.

– Стой, – Олег глянул снизу вверх. – Я… я согласен.

Тамару тошнило. Муть жила внутри и подкатывала к горлу кислым комом, упиралась в сцепленные зубы и отступала. Если Тамара зубы разожмет, то муть выплеснется желтым желудочным соком.

Васька станет волноваться. Он уже весь извелся, ходит вокруг, скрипит.

Раздражает.

Он и прежде порой раздражал, но сегодня – особенно.

От Васьки пахнет валерьянкой, корвалолом и еще чем-то, как будто он вывернул на себя содержимое аптечки. И выражение лица у него виноватое, расстроенное. Но ложь… Васька маму недолюбливал.

И сама Тамара… нет, конечно, она любила. Ведь родителей положено любить, даже если они кажутся непонятными. Мама у Тамары вызывала удивление. Она всегда слишком громко говорила, слишком ярко одевалась, слишком яро отстаивала собственную правоту, отметая и тени чужих сомнений.

Мама любила Татьяну, а вторую дочь считала неудачницей.

А теперь мама умерла.

Тамаре сообщили об этом утром. Васька сказал, уже пропахший лекарствами и виноватый, заискивающий, уговаривающий не волноваться. Тамара и не волновалась – ей вредно. Просто тошнило.

Их позвали первыми. И Васька подал руку, повел, а в дверях еще и обнял. С порога же заявил:

– Моя жена беременна. Ей нельзя волноваться.

Как будто кому-то есть дело до Томкиного положения или всего остального.

– Я в полном порядке, – сказала Тамара излишне сухо. Присев, она положила руки на стол и оперлась, подалась чуть вперед, нарушая границу между собой и человеком по ту сторону стола. – Вы уже знаете, кто убил мою маму?