Рассказы об эмоциях - стр. 4
Стылый ветер с того берега Итиля дышал им в лицо, низкие облака летели по бледно-синему небу навстречу, отражались в длинных зеркалах стоячей воды на черных полях. Обрывками тонких кружев трепыхались на горизонте мелкие рощицы. Эби летела по раскисшей дороге стремительно, наравне с могучим длинноногим Тукташем; Салават еле поспевал следом, время от времени переходя на бег и более всего боясь оступиться и макнуться в одну из огромных, наполненных маслянистой глиной луж. Тукташ на бегу сбивчиво бормотал что-то под нос, то стягивая с бритой макушки черный матерчатый каляпуш, то опять нахлобучивая на голову; вдруг остановился, вцепился Салавату в плечо, заглянул в глаза: «А ты справишься, мальчик?» – «Если под ногами мешаться не будешь!» – гаркнула, не оборачиваясь, эби.
Когда за холмом глянула Тукташева деревенька, воздух уже загустел, налился тяжелой вечерней голубизной. Подошли к околице; поспешили вдоль домов – приземистых, спрятавшихся за палисадниками, кое-где уже тускло мерцающих желтым светом в мутноватых окошках. Обогнули несколько высоких, щербатых местами заборов, ныряя то вправо, то влево по путанке узких проулков. Наконец юркнули в покосившиеся ворота с прибитым на створках деревянным солнцем. Пришли.
Во дворе пахнуло сладковатым кизяковым дымком: баня топилась уже давно, в воздухе витали остатки дымного угара. Не заходя в дом, поспешили мимо высокого крыльца и длинной стены дома, мимо амбаров, большого и малого; мимо птичника и хлева, где кто-то утробно вздохнул и переступил тяжелым копытом; мимо ледника, сарая – к бане.
«Скажи, справишься?» – спросил повторно Тукташ у Салавата уже на пороге, ухватил влажной ладонью за торчащее ухо. Эби молча затолкнула Салавата внутрь бани. Подобрала лежащий рядом серп, со свистом вонзила в косяк – для защиты от недобрых сил. Смерила строгим взглядом Тукташа и захлопнула перед его носом разбухшую от влаги, слегка завалившуюся набок дверь.
Мир остался снаружи: и тихие звуки вечера, и запахи весенних полей, и синева теней, и страхи беспокойного мужа, и, кажется, само время. Здесь, в плотном воздухе, напитанном теплой влагой и кисло-горьким ароматом ошпаренных трав – чабреца, чистотела, чернобыльника и черемуховых листьев, – оно текло по-другому, медленнее. А может, и вовсе не текло. Суета была излишней: здесь происходило самое главное и важное, самое первое, пусть и в многотысячный раз. Где-то там, в горячих банных недрах, уже ждала женщина, а в ее чреве ждал ребенок. Ждали они только одного – чтобы эби разделась, распустила волосы, прочитала молитву и вошла к ним, а Салават занял бы свое место у порога.
Банные пределы всегда поделены на две части. В парильне – где жара и чад, где воздух дрожит и слоится, где запахи мешаются густо, как жир и мясо в кипящей бараньей похлебке, – там царит эби; она повелевает клубами пара и шипением воды на раскаленном печном металле, течениями и температурами, жизнями рожениц и новорожденных младенцев. А в прохладном предбаннике несет вахту Салават: охраняет границу. Злые духи боятся мужчин, сильно боятся – за всю жизнь Салават ни одного из них так и не видел.
Пока бабушка раздевается, он привычно проверяет необходимые для родов предметы, заранее приготовленные хозяином по указанию эби: ножи разложены под паласом у входа, дольки чеснока белеют в лохмах пакли меж бревен, на подоконнике – аккуратно переписанное чьей-то старательной и неумелой рукой изречение из Корана («Аллах желает вам облегчения, ведь человек создан слабым»). В углу стоит прикрытый салфеткой поднос с глиняным чайником, лежит чугунная сковорода с оловянной ложкой – все в порядке, все на своем месте, можно работать. Салават кидает на пол войлочную кошму и устраивается на ней поудобнее. А эби, скинув с себя три рубахи и две пары шаровар, открывает дверь в парную и переступает порог. Дверь оставляет открытой: перегревать роженицу не следует.