Расцветая подо льдом - стр. 12

Мальчишка был жив, стрела торчала у него из бедра.

– Надо же, – сказал кто-то, – а я метил в подмышку.

Зверёныш ударил саблей, добил и, брезгливо кривясь, вернулся на свой бережок.

– Зачем? – Ярец слез с коня и чуть не плача глядел на Зверёныша. – Зачем мы его? Это же забава. Он был добрый, смешной и толстый. А мы его так – зачем? Чего он сделал-то, а?

Кто-то из ватажки, пересилив себя, морщась, подошёл к трупу, разомкнул ему кулачок и поднял вверх руку с болтающейся кистью.

– Глядите! – на пальцах купчика вылезли коготки. – Это упыряка.

– Не упыряка, а лобаст. Это лобасты с когтями.

– По мне один хрен.

– Ну и что, – не унимался Ярец. – Ну и что, ведь он безвредный. А мальчишка?

Зверёныш загарцевал на коне. Что ему ответить? Кто-то сбегал на тот берег, нашарил у мальчишки кошелёк. Когда принесли, Зверёныш, не глядя, сунул его под седло. Серебра у них было уже предостаточно.

Дальше поехали тихо. Без игр, без хохмы и веселья. Кривые изгородки, жалкие входы, неглубокие мотыжные распашки одна за другой плыли мимо. Воздух, обернувшись ветром, пошевелил желтоватые волосы. Зверёныш оскалился:

– С каждым разом всё гаже и гаже, – решил он.

Двое на него оглянулись: Путьша недоуменно, а Ярец внимательно. Это были последние слова, когда Зверёныш был откровенен со своей ватажкой. Впереди открывалась жизнь, полная свободы, неподвластности и, кажется, ненужности. И она, эта жизнь, ему, семнадцатилетнему, очень не нравилась.

– Наймусь! – кричал посадский парень в овчинной шапке. – Конюхом, пастухом, в ночное! – парень размахивал открепительной грамотой от посадской общины.

На дворе коновала – гул голосов, то тут, то там вырывались куски разговоров:

– Соседушка, как в давешний год, ладно? Твой жеребчик к моим кобылкам, а мой – к твоим, договоримся?

– Два косяка, хорошо будет… Ладно уж.

Лето близилось странное, нелепое, но упускать его и лишаться приплода никто не хотел. Коновалов двор и слободская площадь за ним заполнились народом. Коневоды, несмотря на снег, приготовляли к летней поре табуны.

– Венцизслав! Венциз! – коневоды, оглядываясь, звали именитого конновладельца.

Венциз появился, да не один, а с двумя приказчиками.

– Пустил бы к себе на новый луг косяк, всего восемь голов…

– Мой луг – моя цена, – Венциз был молод, но важен, он уже подсчитал выгоду. – В неделю выпаса четверть золотника с лошади.

– Два золотника за один только-то выпас? Каждую неделю? – оторопели коневоды.

Венцизслав был спокоен. Приказчики записывали имена в книжках.

Какой-то слобожанин в вышитой рубашке подскочил к ним:

– От Изяслава есть приказные? От лешака старого. Пришёл хоть кто, нет?

На зов появился конновладелец, уже не молодой, с окладистой бородой и с животом, вылезшим из-за пояса. Слобожанин, увидав, в миг переменил голос:

– Ох, Изяс, Изяславлюшка, мне бы жеребчика твоего, производителя. Допустил бы, сердешный, кобылок моих расхолостить.

Изяс нахмурился, покрутил бородой и отомстил за «старого лешака»:

– Я за одну садку золотник беру. А коли у других дешевле, то к другим и иди, а мои кони ценные. Породистые!

Венцизслав тихо взял его за кушак, потянул:

– Изяс, – окликнул, – ты о жеребцах-то со мною договаривался, – напомнил.

Изяс обернулся, сложил руки на животе.

– А с тебя, мил человек, вот, именно с тебя возьму по пяти золотых. Не обессудь!