Ранние пьесы - стр. 13

Кто придает такую силу руке этого игрока в кегли – Колумба? Не тот ли новый дух, что распространяется по всему свету и находит одобрение у подобных ему всезнаек и авантюристов в трущобах приморских городов? Повсюду поднимают голову низшие, неблагородные, незваные. Повсюду кишмя кишат торгаши, горожане, они выползают из своих углов, все взвешивают и все измеряют. Взгляните, что творится в Италии. Торговля от моря до моря, от берега до берега; они воображают, что мир бесконечен, а их философы повторяют за ними эту чушь. Под благообразной маской разумного предпринимательства нам угрожает эпоха плебеев, индийская эра. Колумб вытирает со лба пот. Снимает мантию и вешает ее на барьер. В самом деле, речь не о том, круглая земля или нет. Речь о том, имеет ли право земля быть круглой. Речь идет об Испании. Мы живем в великое время, время триумфа. Мы завоевываем Гренаду, мы прогоняем мавров из их жилищ. Мы стерли с лица нашей земли иудино племя, распустили парламент и укротили города. День за днем поднимается к небесам фимиам костров во имя веры. Неужто все эти достижения должны погибнуть из-за какого-то нищего профессора, трех каравелл и шести тысяч дукатов? Вот вопрос, господа, который нам предстоит решить. Изабелла слегка хлопает в ладоши. Вся свита аплодирует.

ЭРНАНДО

Вы можете не беспокоиться, наше решение готово. Вынимает свиток и разворачивает его.

САНТ-АНХЕЛЬ

Позвольте. Позвольте и мне – всего несколько слов. С трудом поднимается, сопит. Я хотел бы, чтобы господин Христофор Колумб возразил что-нибудь на эту речь. Садится.

КОЛУМБ

Да, я хочу кое-что возразить. Пытается надеть мантию. Не может с ней справиться. Может быть, мои возражения покажутся сумбурными и неуклюжими. Ибо мой мозг тревожат тяжелые мысли, или, во всяком случае, такие, которые кажутся мне тяжелыми. Дон Ронко Патильяс и прочие господа говорили о вещах, о которых я никогда не думал, и вводили в науку доводы, которых я никогда там не искал. Мне самому удивительно, но я вижу эти вещи и понимаю эти доводы. Я думаю, что они действительно относятся к науке, и считаю, что мое противоположное мнение было бы поспешным. Сбрасывает на землю мантию, так и не сумев ее надеть. Для всех времен справедливо, что математическая истина не может подвергаться сомнению. И все же сегодня я увидел на двух примерах, что математика и открытие истины – это не просто разные слова для обозначения одной и той же вещи, как я считал до сих пор. Есть, оказывается, много способов прийти к верным заключениям и много видов математики. Существуют знания, которые не следуют из математики, и существует математика, которая не ведет к знаниям. Мой друг Мартин Алонсо Пинсон, которого я так несправедливо оскорбил, при полном математическом невежестве действовал совершенно правильно, а доктор Феррер со всей его математикой – ложно. И в этом мне необходимо разобраться. Похоже, что наука открывает свет лишь тому, кто стремится к свету. Математика нуждается в моральной опоре, которую я бы назвал волей к действительности. Или волей к познанию мира. Разглядывает Феррера. Дело в том, что математика как таковая не имеет власти над людьми. Указывает на ворота, куда ушел Пинсон, и продолжает. С другой стороны, перед нами постижение истины, вытекающее просто из верного отношения к предмету. Такие люди могут быть неправы, но это правильные люди. Я бы описал их так. Если я стою наискосок от дома, я вижу кривое строение с острыми углами, все именно так и есть, как я это вижу. Только размышляя, я начинаю видеть дом как куб с прямоугольными стенами. Но если человек стоит прямо перед домом, он не будет размышлять – и все же не может ошибиться. На одном месте человек умен, на другом – глуп. Я не знаю, в каком месте находятся ленные владения дона Ронко. Отсюда со всей очевидностью следует, что ни ум, ни образование человека не являются доказательствами правильности его мнения. Образование – всего лишь мастерок, с помощью которого можно возводить дома, а можно- стены вокруг ленных владений дона Ронко. Ученость уступчива, а сообразительность – всего лишь расторопная служанка.