Радуга – 2 - стр. 35

Перед этим он встретился на долю секунды взглядом с незнакомым и, в общем-то, никаким не врагом, не другом, просто – человеком. Хотя любое человеческое выражение в этих черных, как дульные срезы глазах отсутствовало напрочь. Зверь? Нет. У зверя – злоба, агрессия, страх, покорность. Здесь же – сумасшедшая уверенность в себе, ни капельки страха, ни тени сомнения, равнодушие. Он помнил такое выражение когда-то давно, еще до армии в «казенном» доме Петрозаводска, позднее – в скромной прионежской Шале, да еще много где. Вот ведь какая незадача. Поэтому рука его дрогнула и всадила тупорылую резиновую пулю не куда-нибудь, а в горло. Точнее – в кадык. Убить. Вообще-то, вполне вероятно, что рука-то как раз и не дрогнула.

Рядом с трупом лежала украинская девушка. У нее изо рта сочилась тонкая струйка крови, она глядела широко открытыми глазами прямо перед собой и дышала как-то неглубоко и прерывисто. Удар дубинки пришелся в висок. Львовская продавщица из кафе без всякого колебания начала действовать, как заправская вышибала, имея в виду, что женщин обычно не бьют. Это у них там, на Украине, не бьют, получают подносом по голове и уходят вон. В культурном и цивилизованном Питере поступают, оказывается, иначе. Охранник, отвлекшийся от поверженного Шурика, не стал жеманничать.

Ты смотри, пожалуйста, на меня, – сказал Шурик.

Девушка не ответила.

Я сейчас за аптечкой схожу, наложим повязку, найдем врача.

Вместо ответа она чуть сдвинула свою ладонь на руку Шурика, как бы просительно, чтоб не уходил. Он остался сидеть рядом, не в силах молчать, стараясь говорить о чем угодно, лишь бы не пытаться осознать, что девушка умирает.

Любая лодка когда-нибудь уходит за девятую волну. Помнишь, у Айвазовского была картина «Девятый вал»? Наша с тобой лодка тоже оставит за кормой эти девять волн. Что это значит? У древних кельтов так понималась граница по воде. Вышел за предел – ты свободен. И ты, и я, и администратор обязательно будем свободны. Только надо плыть, не сдаваться. Мы поплывем и обязательно выберемся.

Девушка опять ничего не сказала, она умерла.

Шурик осторожно перенес ее на стол за прилавком, уложил во весь рост. Хотел, было, позвать администратора, но передумал. Содрал с охранника куртку и накрыл девушке лицо, понимая, что так и не узнал ее имени.

«Ну, вот, ты и ушла за свои девять волн и сейчас, наверно, на своем девятом небе. Только у кошек девять жизней, у нас, у человеков – одна», – сказал Шурик, не замечая, что не произносит вслух ни одного слова. – «Я тебе настолько признателен, насколько это возможно. Да что там говорить, ты мне жизнь спасла. И отплатить тебе я не в состоянии».

Он внезапно вспомнил, как дома ходил с женой и ее братом играть в боулинг. Сразу же возникла тревога о том, каково сейчас жене и детям, но моментально куда-то исчезала, перебиваясь другими мыслями. Это было странно, но додумать не получалось, воспоминания о том вечере волшебным образом вытесняли тревожные мысли.

Шурик был всегда против публичных мероприятий, особенно развлекательных. Но так уж сложились звезды, что брат жены со дня на день становился Заслуженным артистом, получал медаль, удостоверение и коммунальные льготы. Заранее радоваться – дело неблагодарное, но другого свободного времени могло и не случиться: жили они в одном городе, стало быть, встречались, как то водится, редко. Коньяк с задушевной беседой из дома привел их в какой-то ночной клуб по соседству. Музыка там была дрянная, гламурная молодежь старалась самовыражаться, то есть кривлялась и юродствовала. Ангажированная дорожка боулинга оказалась по форматам «детской», короткая и несложная – страйки ложились не глядя. Впрочем, ничего страшного, с пивом можно было вообразить себя чемпионом. Вот только музыка напрягала. Ди-джей принял деньги за заказ и сделал всем «Du hast». На душе потеплело, но ненадолго: Rammstein прервался на полуслове, едва дойдя до середины. Снова полетела из динамиков какая-то кислота. Шурик и шурин озадачились. Сомнения развеял ди-джей: народу, говорит, не нравится. Колышущиеся рядом развязные девицы заругались матом. Свои слова они явно адресовали не ровесникам, снующим поблизости. Шурин напомнил, что деньги-то заплачены. Тут же на авансцену выдвинулся юный и модно патлатый парень, расставив все точки над «и». Коверкая слова на манер хозяина жизни, своей и всех прочих, он послал хорошо и дорого одетых дяденек так далеко, что убогим умом умудренным жизнью сорокалетним мужчинам осталось только недоумевающе переглянуться. «Зачем вам это нужно?» – поинтересовался Шурик. Хор голосов известил, что путь движения для них остается неизменным. «Ладно», – согласился шурин, схватил модно патлатого парня за руку и, увлекая за собой, побежал по лестнице вниз, на первый этаж. Тот нехотя припустил следом, пытаясь сохранить достойное перед сотоварищами лицо, да еще и не потерять равновесие. Неизвестно, как насчет лица, но равновесие он сохранил, ускорившись по ступеням до скорости неприличного звука. Шурин-то, как профессиональный музыкант, да, к тому же, без пяти минут Заслуженный артист, обладал железной хваткой. На самом скоростном участке он уцепился левой рукой за перила, а правую, наоборот, расцепил, направляя второго гонщика прямиком в близлежащую дверь. Эта дверь вела к другой, а та, в свою очередь, уже на улицу. Под удивленные взгляды свесившихся со второго этажа ди-джея, развязных девиц и стильных мальчуганов, модно патлатый парень громко вскрыл первую дверь, так же легко справился с последующей и попытался затормозить в важно курящего сигарету «L&M» строго хмурящего свои брови секьюрити. Тот секьюрити обладал, конечно, некоторым излишним весом, но не настолько, чтобы остановить своим телом ракету из клуба. Он сначала проглотил свою недокуренную сигарету, а потом убежал вперед, перепрыгнул через сугроб и затих посреди незапорошенных снегом собачьих экскрементов. Сверху на него приземлился модно патлатый завсегдатай ночного заведения.