Раб человеческий. Роман - стр. 19

…так надо было мне сказать.

Но я выключил телефон и отнес его в дальнюю комнату. Стыд свой я давно завесил тряпкой.

Магда приезжала каждый вечер. Снова пили чай – единственное, что никогда не заканчивалось в этом доме. Кивали, улыбались одним ртом, пытаясь собрать разбитые вдрызг отношения. Я ждал. А она все молчала. И о Петре никогда не говорила.

Нужно было уже брать билеты, время уходило, а я все не знал, решила ли она ехать.

Задаренный с ног до головы Макс носился безумный от машинок, бассейнов, поездок в боулинг и… любви. И от того, что теперь больше не ругает размякшая баба Инга. Рана от потери матери затягивалась.

– Мне нужна семья, – говорила Магда.

А мне нужны деньги, – думал я.

Ей нужен был ребенок. Мне – женщина. И деньги.

Она все молчала: ни да, ни нет. Наконец, я сказал, что еду за билетами.

– Давай куда-нибудь поедем, – сказала знакомо и забыто. Провела рукой по волосам – от лба к затылку. Я понял: она решила.

Этот жест был с ней, когда она говорила, что, наверное, любит меня. Когда заявляла, что никогда не пострижет свои длиннющие ногти. Когда сообщила, что этого ребенка оставляет – аборт ей нельзя… Это было пять лет назад. Мне пришлось выбирать между тем ребенком и Максом. Я выбрал Макса. Точнее, Лину. А Магда выбрала аборт. О том ребенке больше не думал никто из нас.

Одним из лучших мясных кабаков нашего городка всегда был Овадон. Пивнушка, но элитная, если так можно сказать о пивнушке. На стоянке – иномарки – спортивные, внедорожники. Минимум интерьера – гладкие дубовые столы и скамейки. Максимум градуса, краткий набор слов и самый вкусный шашлык в городе.

Все для любимой публики: следаков, запрыгивающих в джип после пол-литра джина, торговцев побрякушками, угрюмых лысых типов, никогда не глядящих по сторонам. Метросексуалам здесь не место. Так и мы не из таких.

Магда в один присест осушила пол-кружки пива. Заказала сразу две порции мяса: она теперь много ела. Это была совсем другая женщина, и мне не верилось, что когда-то я ее так любил. Теперь то, что осталось от ее волос, было уныло схвачено в хвост, зависший где-то промеж лопаток.

Я решила: еду. Сегодня разговаривали… Он не против.

Она говорила так, словно незаметно откусила от кружки, и теперь битое стекло ранит ей рот. Стало неудобно. Как я буду жить с чужой женщиной? Как мы будем с ней гулять по выходным в парке?

Но затыкал себе рот сигаретой: как-нибудь. Главное – уехать, а там будет видно. Не верю, что она может любить это ничтожество. Хотеть его. Я увожу чужую женщину. Замерзшую замершую пружину.

Мы вышли. Она долго не могла открыть машину. Ее китайская сигналка срабатывала от свистка. И она все пыталась засвистеть, и свист не выходил. Тогда я засвистел, открыл машину и сам сел за руль: вести она не могла – она плакала.

Туча сгущалась. Становилось темнее. Как ни закрывай глаза, туча надвигалась все ближе. И колесо уже закрутилось. Катилось по земле, лопая тяжестью железного тела чьи-то глупые головы и наматывая на жилистое тело волосы.

Ночью кто-то настойчиво трезвонил в дверь. Мишка зашел ко мне с таким лицом, что я сразу все понял.

Степ, там к тебе, – бросил он через порог, как плюнул.

Спускаясь по лестнице, понимал, что не надо мне этого делать. И потом еще сумасшедшие три недели понимал то же. Но снова спускался, открывал дверь и принимал ее.