Раб человеческий. Роман - стр. 15
Мишка вытащил откуда-то мою тужурку, зеленые тапки для улицы и обалденную, на все случаи жизни, куртку. От всего этого веяло той прощальной осенью, где был тот Степа, который уехал навсегда. Куртку эту, как символ той, старой жизни, два месяца назад наказал сжечь, выкинуть, отдать, распотрошить – я уезжал навсегда.
А они сохранили.
Это был родной дом.
Дом был она пять комнат, отстроенный полковником – дедом Лины и Мишки в хорошие для семьи советские времена. Теперь содержание его гигантского тела непосильно. Дом безжалостно сжирал тепло. Да так скоро, что до ног оно уже не доходило – висело где-то под потолком.
Вялыми шагами мерила комнаты Инга Петровна, тусклая, уставшая от старой его махины, вечно сырых стен, ледяного пола и враждебных комнат. Здесь однажды стоял гроб с ее дочерью, не успевшей стать матерью во второй раз.
Вещи Лины – половина ее комнаты. Бывшая теща попросила:
– Степ, переберешь? Я не могу. Немножко Линочкиного оставь, а остальное…
И давай всхлипывать. Глаза на мокром месте.
Дом готовили к продаже, а покупателей за такую цену не было. Инга Петровна уезжала к сестре в другой город, и ей должно было хватить на однушку.
А мне приготовили новый статус. Я становился гражданином мира. Или просто: бомжом.
Вещи как попрятались по коробкам и ящикам, спасаясь от ее тяжелого мутного взгляда. Выуживал их оттуда – обманным невниманием или насилием.
Конспекты, забытые у Лины однокурсниками, разглядывал с удивлением. Мы учились на одном этаже, и я помнил их – очкастых ботаничек, теперь превратившихся в солидных теток с мужьями, детьми, семейными курортами. И дядек – бородатых арт-критиков, радиоведущих и учителей черчения.
Скучные пары измерялись стихами. Ее. Когда у наших групп были совмещенные пары, пачкал своими поля ее конспектов и я.
Хорошо, когда не стареют мальчики.
Их глаза съедает моль.
Засыпаны рыжими точками пальчики.
Алкоголь.
Хорошо, когда не стареют девочки.
Животы их обвисли до земли.
Их враги лишь мусорные баки
И мартовские коты. Стиляги.
Хорошо, что я не старею…
Апрель 00
Или вот, еле разберешь, как спьяну написанное:
Хэппи дэй
Миля солнца. Цвет детской кожи
Панцирь ракушки.
В мочках ушей как цветные игрушки.
В зеркале – брызги
Бирюзово окрашенной отсутствующей мысли.
Красные объятия сжимаемого платья.
Вот они: крошки на карнизе
От подгоревшего грибного пирога.
И изредка проглядывают глазки изюма.
Или поля опенковой панамки,
С полянки украденного-
Маленький подарок из моей субботы.
Любви нет. Нет работы
Ткать красные нитки, сдувать пылинки
С зеркала…
Хватит тратить монеты на букеты!
25.04.00
А рисунки! Листал, удивлялся ослепительному океану красок. Неслась жизнь. А тогда она казалась скучной, серой, одинокой…
Отринутое понес к сараю – на сжигание – и увидел чудовищное: Инга Петровна выбросила книги. Агнцами на заклание лежали они обездвиженные, онемевшие. Гоголь, Достоевский, Кастанеда, Шагал, Дали, Сартр, Маяковский…
Мама собрала, – пояснил Мишка, затягиваясь.
– Что же такое, Инга Петровна, вы делаете, – дышал я на нее табачным перегаром?
Даже возле плиты она была непроницаема.
– А, ты про макулатуру?
– Здесь же весь Чехов, его Линка полжизни собирала.
– А вот чтоб не напоминало… Да и все равно продавать…
Причмокнула с деланным безразличием, пробуя суп на соль.
Чехов, любимый моей бывшей, Булгаков, Бунин, мой Набоков… Хер!