Пятое время года. Избранное - стр. 30

– Неправда, я вот в тебе ни черта не замечаю, – улыбнулся Клим.

– Ты исключение, поскольку друг. А настоящий друг – это человек, который прощает не только твои недостатки, но даже достоинства.

Они чокнулись и выпили.

Мы вошли в тёмный прохладный подъезд, и она застучала каблучками по ступеням. Я шаркал сзади, ведомый игрой её тёплых бёдер. Пока поднимались, у меня затвердел. Подъём спровоцировал подъём. Вот и знакомая дверь. Запихнул ключ в скважину и открыл. Внутри пахло казеином и табаком. В коридоре было темно, я включил свет.

– Обувь снимать не надо, – прошёл дальше в студию.

– А что снимать? – улыбнулась Майя, следуя за мной.

– Можно отбросить комплексы, – распахнул я небо, отдёрнув занавеску из старого холста.

– Как лихо ты его раздел, я имею в виду окно.

Балкон был открыт, словно художник только что вышел через него. Ветер начал жадно жевать занавески. Будто хозяин вот-вот может вернуться и отобрать лакомство.

Периметр комнаты заставлен холстами, стоявшими некрасиво – задом к обществу. Чтобы не упасть, они облокотились на стены. В одном углу расположился старый диван с небольшим столиком, на котором, словно осколок натюрморта: два немытых стакана, пустая бутылка из-под коньяка и укуренная пепельница с останками долгой беседы.

– Настоящая мастерская, – бросила куртку на диван Майя, а сама, побродив немного по комнате и выскочив ненадолго на балкон, припарковала свою чудесную попку на стул.

– Удобно, – поправила она густую прядь чёрных волос, ещё больше открыв перспективы.

Такая задница для любого стула будет удобной. «Сногсшибательная куколка», – устоял я на ногах, подумав так, и достал Мартини, сыр, ветчину, хлеб из сумки.

– Трофейное, – глянула Майя на бутылку. – Кража века!

– Просто Бони и Клайд, – усмехнулся я сам себе. Сгрёб со стола остатки беседы, отмыл тарелку и пару чашек. Сделал несколько бутербродов, откупорил истину. Я налил вина ей и себе. Солнце сразу же плюнуло в фарфор, и по стенам запрыгали зайцы.

– А что рисует твой друг-художник, можно посмотреть? – сделав небольшой глоток, поднялась со стула Майя и направилась к стеснительным холстам. Любопытство требовало закуски.

– Так, всякую бесподобную ерунду, – набрал я с жаждой полный рот красного.

– Ерунду писать сложнее всего. – Майя развернула один из холстов.

– Сложнее всего продавать, хотя его писанина всегда будет в цене. И чем непонятнее, тем дороже. Поэтому он перебрался в Париж, – рассуждал я с чашкой вина в руке.

– А по-моему, неплохо, много красного. Я люблю красный.

– Похоже на искушённую самку, – выдал я, не задумываясь.

– Это танец, и секса в нём хватает, – развернула она другой холст, но работа была ещё не закончена. Напоминала забытую кинематографом афишу под дождём, на которой боролись двое.

Последнюю Майя поставила на место, продолжая любоваться танцем. Она вернулась за стол и села уже рядом со мной на диван. Отхлебнула ещё красного, угостила меня голубым салом своих глаз. Я поцеловал её. Губы пахли вином, такие же красные и прохладные. «Вино и женщина – нет сочетания идеальнее», – подумал я про себя, и она подтвердила это, прижавшись ещё сильнее. Мы пили и целовались, пока вино не иссякло. И в этом было что-то первобытное и важное для такого романтика, как я. Что-то живописное для такого циника, как она. Я любил циников, они бескомпромиссны и честны. Что в сексе, что в мытье посуды. С ними легко в том случае, если ты сам честен.