Пустой человек - стр. 41
Питомец счастлив. Выброс допамина, слюни, сопли, качели гормонального наслаждения жизнью и – неизбежные электрические импульсы внутри несложной конструкции из мяса, костей и нервов. Он говорит о любви. Я в состоянии поддержать разговор на трехстах семи живых языках и полудюжине мертвых, но сейчас просто смотрю на его голову, лежащую на моих коленях.
Офис вокруг не приспособлен для игр с размножением, но это придает ситуациям вроде этой некую сладость для питомца. Он нежится, его сейчас можно брать голыми руками.
Только у меня нет рук.
Есть разум – это не отрицают даже противники V, но нет самостоятельной личности. Я всего лишь программная нашлепка на коллоид мозга Александра. То, без чего он не мог обойтись и раньше, просто не знал.
А потом жадничал.
Колебался, как и все ретрограды.
Но после согласился.
Скоро пора менять подгузник…
Вера Ивановна
И в подъезд-то нынче не выйти.
На улицу и вовсе думать не смей – совсем никак. Ходить можно только по квартире, тяжело переваливаясь на онемевших, с проступившими веревками вен ногах, да и то с костылями. Или вот – палку внук привез, опереться: сверху ручка, а внизу как вешалка перевернутая, лапа такая.
Неведомого зверя лапа, из дешевого пластика.
Плохо Вере Ивановне. Совсем плохо. Одна радость, кроме телевизора, – помечтать посидеть. Вспомнить, как оно жилось раньше. Странное дело: лица в памяти молодые, яркие, а имена пропадают. Стираются. Иной раз полдня думает, как же его… Костик? Славик? У него еще рубаха была модная, воротник длинными языками поверх свитера. Белая–белая, кипенная, небось, мать его старалась, синьку сыпала.
Не помнит. Хоть убей – не помнит. Да и помер он давно, как и остальные. Это она небо коптит, зажилась.
Внук предложил коляску купить, инвалидную. А на что она ей? Лифта нет, откуда в хрущевке такое барство. Во двор не выбраться. А по квартире, с Божьей помощью, спаси Господи, как-нибудь и так. Опираясь на лапу.
Да и телевизор не тот нынче стал. Раньше включишь, там Андрюшка этот… Да как же его? Опять вылетело, память дырявая, как сито, что у матери на кухне висело. Доска еще рядом стиральная, а рядом вот оно. Мука была плохая, но и сейчас, говорят, так себе.
А потом помер он, Андрюшка–то. Говорят, заказное убийство, вечно они там в Москве деньги делят, не нажрутся никак. Без него и стало пусто, другие появились, а не то, не то… Андрюшка хорош был, если б помоложе, эх, закрутила бы.
Так и осталась одна радость – очки напялить, с толстыми стеклами, да писать в тетрадке. Сделано в СССР еще, это сколько ж лет этим желтым листочкам?! Пятьдесят, почитай, не меньше. Квартира наполнена такими вещами, вон даже старая рогатка внука валяется. Деревянная, из подвернувшейся ему когда-то раздвоенной ветки и давно растянутой резинки, языком свисающей с края тумбочки. Все руки не доходят выбросить.
Что писать? Так письма же. Тем, кто ушел. Внуку – он-то живой вполне, но читать все равно не станет. Позвонит раз в неделю, о здоровье спросит, а так – зачем ему старческие бредни?
Раньше в «Одноклассниках» хоть общалась, а теперь и зрение не то, да и не с кем. То одна свечка вместо аватарки, то другая. Нет, поговорить можно, посмертные профили разговорчивые, интересуются, что да как, но она ж не дура – с покойниками болтать. Лучше уж по старинке, нажимая на ручку непослушными пальцами, прорывая иногда бумагу, пытаться донести ускользающие мысли до… Да до тетрадки. Может, потом прочитает кто, если сразу не выкинут.