Пушкин в Михайловском - стр. 21
– А у Пушкиных, говорят, и четырех мер не даст! – И огорчения в голосе не было: и свойственники, и дружат, но хозяйская жилка билась в ней горячо.
Анна глядела со стороны и матерью залюбовалась. Небольшая фигурка ее была еще очень изящна, стройна; немного, быть может, полна, но не полнее, однако, чем подобает ей быть у женщины несколько за сорок, возросшей на воле. Анна запомнила с детства, как ее мать гоняла лошадей на корде, пока хлопотун и копуша отец возился с детьми или варил, путаясь в полах шлафрока, варенье. Анна тогда со смешанным чувством страха и восхищения глядела, как мать как бы танцевала в кругу на широком дворе, в высоких козловых сапожках, с коротким хлыстом, руки в перчатках и волосы по ветру. Сейчас на ней был желтый, цветами, платок, по-бабьи повязанный: от ветру и пыли. Но как подвижна, весела! Лицо было чисто и кругло, а черные живые глаза влажно блестели по-молодому.
Дочь подошла и поцеловала в плечо; на нее пахнуло запахом разогревшейся кожи и свежею щекочущей пылью.
– Вот что, Анета, сбегай-ка, девочка, принеси мне ключи от амбара. Сейчас мы промерим и уберем.
Ну вот! Так-таки мать ничего и не поняла, не оценила. А какое красивое и теплое было это ее движенье души!
– Я не знаю, маменька, где вы их бережете. Пошлите Валериана. Валя, сходи за ключами!
– Барчук, не туда, не туда! – одновременно заворчал Никанор. – Солома соломой, а колос – он колос и есть. Солома – она любит, чтоб чисто.
– Хорошо, – суховато ответила мать. – Сходи ты, Валериан. Ключи должны быть у Анны Богдановны.
– А Анна Богдановна в девичьей! – И мальчуган заскакал попеременно то на одной ноге, то на другой.
Прасковья Александровна была недовольна и покосилась на дочь. Нижняя губа ее выпятилась, а все выражение лица стало пренеприятным. Ничего нельзя попросту. Все, видишь ли, тонкости да деликатности!
Анна немного еще постояла и ушла, в свою очередь обиженная и огорченная.
Но вечер был так миротворен и тих, что, каковы бы ни были чувства в груди, они неизменно переплавляются в зыбкую грусть.
Облака на закате уже отгорели, и плыла синева. Девушка спускалась с горы не спеша, как если бы в каждый свой шаг вкладывала какую-то думу.
Тропка одна: Анна пошла на Михайловское.
У Ольги Сергеевны болит голова. Старшие Пушкины сидят па парадном крыльце – озабоченные. Умолот был неважный. Оброк поступал туговато. Долги. Лето кончается. С чем показаться в столицу? Лева без службы. Как показаться в столицу?
Служба для Левы еще, может быть, выйдет. Пущены в ход все возможные связи.
– Ты знаешь, Надин… пока я жив, я делаю все, что могу и чего не могу. Я делаю больше, чем сделал бы всякий другой отец.
– Я знаю это, мой друг, – устало, но несколько недовольно отзывается Надежда Осиповна; и кажется, что недовольство это питается глубочайшим ее скептицизмом по отношению к дееспособности мужа.
Но Сергей Львович этого не замечает. Он знает цену себе. Он великий стратег и дипломат. Надо быть человеком очень тонкого ума, чтобы в таких трудных обстоятельствах находить выход из положения. Длинный свой остренький нос, от природы изрядно унылый, он поднимает с заслуженной гордостью. Узкие плечи его кажутся созданными для широких увесистых эполет, а несколько впалая грудь – для ленты и звезд. Впрочем, он выше всего этого – золотой мишуры и канители. Ценности – в мире духовном. Блеск остроумия, изящная мысль, каламбур: это равно далеко и от жизненной прозы, и от слишком высоких полетов философических. Философия старит, а нужно быть молодым и отнюдь не утрачивать очарования. Это первее всего! Но, однако же, и дела не отпускают. Он возвращается к вопросу об устроении Льва в департаменте духовных дел иностранных исповеданий. И тут выясняются заботы папаши: