Провокация: Театр Игоря Вацетиса - стр. 13

Василий Васильевич окаменел, черты лица заострились, взгляд совершенно потух, хотя глаза были широко открыты. Василий Васильевич живо напоминал покойника, стоящего вертикально, с глаз которого только что сняли пятаки. Мертвенную серость лица изысканно подчеркивали пронзительно-синий воротничок блейзера и фиолетовый галстук с сиреневой олимпийской эмблемой.

Никитин продолжал с надрывом:

– Я готов подчиняться… я ко всему готов, но есть же предел, в самом деле! Ну, что вы побелели, как унитаз, прости господи! Идемте, Михаил Зиновьевич, идемте отсюда. Мы не дадим запугивать себя. До свиданья, Василий Васильевич! Я вам завтра доложу о результатах в вашем кабинете.

Никитин двинулся на своего начальника как танк, увлекая за собой Фесенко. Василий Васильевич четко, хотя несколько деревянно, отшагнул – уступил дорогу. Никитин даже не взглянул на его – рванул к входной двери.

У Фесенко в душе сквозь привычную отчужденность и страх колыхнулась теплая волна восхищения перед дерзостью этого человека. «Нет, если ТАКИЕ люди… – думал он, – то тогда… вообще говоря… еще можно…» Он не додумал мысль до конца, но зафиксировалось в сознании, что это была какая-то добротная твердая мысль, на которую в случае чего можно будет опереться.

Они вышли в коридор (стиль модерн, самое начало века) и остановились возле довольно крупной голой бронзовой женщины, которая одной рукой поддерживала светильник с электрической лампочкой в виде свечки, а другой, левой, собственную левую же бронзовую грудь, весьма миловидную. Помолчали, дружелюбно понимающе поглядывая друг на друга. Поглядели на женщину (тоже понимающе). И она на них поглядела. Никитин положил руку на ее плавно согнутое колено, а Фесенко на талию с другой стороны.

– Вот такие дела. – Никитин значительно и грустно покачал головой, пошлепал рукой по приятно холодному шершавому колену. Бронза легонько позванивала. – Съездить бы нам с вами на рыбалку, Михаил Зиновьевич! Закатиться дня на два, забыть про все это… а заодно бы и о деле поговорили. Чтоб никуда не спешить, чтоб никто не мешался… Ээ-х-х-х!

Фесенко тоже поглаживал женщину. Но робчее. До звона не доводил.

Дежурная по этажу Лайма Борисовна Граупиньш, по прозвищу Латышский Стрелок, сидела на своем снайперском месте. Три коридора (стиль модерн, самое начало века) сходились к ее столу. Прямо – коридор двойных номеров, правее – номера одиночные – оба коридора перед глазами. Линия полулюксов плавной дугой шла от ее правого плеча назад, но легко просматривалась через овальное зеркало, остроумно повешенное чуть левее серванта с посудой. Не поворачивая головы, Лайма Борисовна могла держать под прицелом все три направления плюс два пролета мраморной лестницы с красной ковровой дорожкой. В настоящий момент Латышский Стрелок видела хозяина 317-го (в светлом костюме) и его гостя (темный костюм). Они стояли в коридоре полулюксов, опираясь на голую бронзовую женщину с лампой в руке. В правилах внутреннего распорядка гостиницы был пункт, категорически запрещающий трогать произведения искусства, щедро расставленные и развешанные по всем нишам и простенкам. Вещи ничуть не хуже музейных, и нечего их лапать. А кроме того, изящные экспонаты скрывали под собой, за собой и внутри себя весьма специальную радио– и фотоаппаратуру. Вмонтировано было все аккуратно, но… мало ли какой проводочек, уголочек высунется… нечего трогать и нечего глядеть, это не для посторонних. Короче, пункт о неприкасаемости был, и Лайма Борисовна не раз делала замечания постояльцам на этот счет. Но с этой – голой, смуглой, с лампой (инвентарный номер 3578/367) – было что-то особенное. Ни один из проживающих в гостинице советских или иностранных граждан не мог спокойно пройти мимо. Ее хлопали по спине, по заду, по ляжкам, хватали за руки, за коленки, за грудь, гладили по голове, щипали за подбородок. Однажды был просто скандал, когда финский гражданин Курринен в половине первого ночи завалил статую (вес без пьедестала 230 кг), порвав к чертовой матери все проводочки и разбив себе в кровь башку.