Провинциалы. Книга 5. Время понимать - стр. 27
Наконец, это была узаконенная возможность не ходить ни на какую службу, а быть свободным человеком.
Да и почет, уважение, которым пользовались писатели и в народе, и у власти, значили немало.
В новой России творческие союзы приравняли к любительским обществам. Многотысячная армия профессионалов, мастеров слова, вдруг оказалась никому не нужной: вал переводной литературы хлынул из-за рубежей уменьшившейся в размерах страны, удовлетворяя давнюю склонность ко всему заграничному, запретному. Жовнер сам кинулся утолять интеллектуальный голод, не уставая повторять, что доступность к любой информации и есть самое главное приобретение нового времени, потому что в пору жадной на знания юности вместо оригинальных произведений зарубежных, да и доморощенных, но запрещенных авторов ему приходилось читать лишь критику на них.
Желание иметь писательское удостоверение (и пользоваться привилегиями) осталось вместе с большой страной в прошлом, но тем не менее он поддался уговорам, вступил в союз, отдавая себе отчет, что, хочет того он или нет, его жизнь неотделима от этой профессии.
Тем более теперь, с появлением литературного журнала, который он редактировал и издавал.
Первое впечатление об «инженерах человеческих душ» он сложил в Иркутске, когда Борис Иванович Черников вдруг решил их с Баяром Согжитовым ввести в круг умных и снисходительных собеседников.
Это были семидесятые годы, имена Александра Вампилова и Валентина Распутина уже были известны заядлым театралам и читателю. Вместе с ними и иркутская писательская организация продвинулась по шкале профессионального уважения, встав вровень с вологодской, где в это время так же на всю страну звучали имена Николая Рубцова, Владимира Солоухина, Виктора Астафьева.
Вечер в доме писателя-фронтовика Дмитрия Сергеева, мудрого в своей неторопливости и знающего гораздо больше, чем говорил, прозаика, отложился в памяти на всю жизнь. Как и образ хозяина дома: невысокого, приветливого и по-учительски внимательного, умеющего слушать и знавшего, пережившего то, что им, молодым, было неведомо. Много позже, когда вышла книга Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», вызвавшая и похвалу, и ругань, этот давний вечер вновь вспомнился, сделав понятным непонятый тогда диалог Сергеева и Черникова. Черников настаивал, чтобы в новой повести Сергеев рассказал всю правду о войне: о подлецах ворах, казнокрадах, которых и на фронте было немало; о бессмысленных жертвах по вине бездарных командиров; о круговом жестокосердии… А Сергеев, кивая головой в знак согласия: «Да, это все правда, так и было, шли агнцами на заклание», не соглашался, объясняя это тем, что чем более страдало тело, тем сильнее был дух… Хотя, конечно, не все выдерживали, и от болезней, холода и голода в начале войны умирало людей не меньше, чем в бою. Но ведь оставались самые сильные духом, оттого и победили…
Юношеские впечатления от общения с писателями были эмоциональными – признанные мастера слова казались ему то интеллектуальными снобами, занятыми исключительно собой, то консервативными стариками (хотя из знакомых поэтов многие были ненамного старше него), что вполне объяснимо: он тогда был учеником низшей ступени в школе постижения силы Слова, а незнание способствует неадекватной оценке собственного «я»…