Проклятый капитан. Колдовской знак - стр. 60
— Это и есть справедливость, мейра сента, — почти пропел Ильяс, склонившись к самому её уху. Горячее дыхание обдало кожу, и всё вокруг закружилось.
Её подхватили под руки и куда-то повели, быстро-быстро. Отчего-то не было сил сопротивляться. Талира могла только смотреть, как мимо мелькают знакомые и незнакомые лица, коридоры, залы, как встречные отворачиваются от неё, как бьются вдруг в руках прислуги подносы с посеребренными бокалами. Её вывели на улицу, на центральную площадь перед дворцом. Там уже возник эшафот, на котором стояла деревянная колода, накрытая алым бархатом.
Талира посмотрела на себя. Она ведь в таком же ярко-алом платье…
Всё происходило мгновенно. Талиру вывели наверх, а она даже не понимала, как шагает по деревянным ступеням эшафота, не видела, кто ведёт её. В считаные минуты всю площадь заполнили люди, их были толпы, они прибывали и прибывали, занимая всё свободное место. И смотрели, смотрели на неё в упор, кто-то тыкал пальцем, а кто-то стыдливо опускал глаза.
Этого не может быть! Всего этого — не может быть! Но за спиной уже читают приговор. А она всё так же не может сказать и слова, точно онемела. Последние обвинительные слова — и её заставляют склонить голову. И нет сил сопротивляться.
Распущенные волосы упали, разлетелись по деревянной колоде. Щека коснулась алого бархата. Он тёплый и мягкий, ласкает кожу. А на улице раннее утро. В прохладном воздухе разливается весенняя свежесть, кружит голову аромат распустившихся лилий.
Талира закрыла глаза.
Резкий порыв ветра, холод металла — и тяжёлый топор палача отрубил ей голову.
***
Рама массивного напольного зеркала блестела позолотой. Шуршали по холодному полу мягкими туфлями служанки и фрейлины, а Талира стояла простоволосая и босиком, не обращая внимания на суетливую заботу вокруг — убирали разбитые тарелки.
Это она разбила. Талира вытянула перед собой ладони и взглянула на дрожащие пальцы. На ухоженной коже проступили сильнее обычного вены, делая руки некрасивыми, грубоватыми. Хватит, надо успокоиться. Талира принялась разглаживать свои распущенные волосы. Проводила по прядям, ещё не расчёсанным с утра, пропускала их между пальцами и неотрывно смотрела на себя в зеркало.
Горели щёки, как-то нездорово блестели глаза, губы пересохли. Она смотрела на себя — а видела как воочию кошмар, в котором её голову кладут на плаху. Талира невольно вздрогнула и обняла ладонями шею, спрятав руки под водопадом волос.
А ведь во сне всё началось с Алекса, снова с него. Он снился ей которую ночь подряд.
...Это был тот же ветреный и морозный вечер, когда они встретились наедине. Шёл первый снег, который летел в лицо и таял на ресницах, завывал на узких улицах ветер, нёс влагу с побережья и пронизывал насквозь, забираясь под длинные полы плаща.
И было так хорошо, будто весело, хотя она в сотый раз спрашивала, не сошла ли с ума, раз решилась на такое безумство. Но от этого безумства почему-то хотелось расхохотаться, а шальная, опасная радость звонко стучала где-то в сердце, отдавалась в горле и в кончиках пальцев. Её, точно бабочку к свету, манил его образ.
И они были вместе, и было ярко, тепло, грел очаг, краснело вино в бокале, горели от вина губы. Алекс был рядом, страшно и близко, притягательный и сильный, несмотря на томительный плен. Он был её. И ночь была её, выторгованная у судьбы... в обмен на что?.. И снова тот неловкий танец, и снова пьянящая близость, случайные и неслучайные касания. Всё как вживую, как по-настоящему. До мурашек страшно, до ужаса опасно и до сумасшествия хорошо, так, словно она падала спиной вниз в какую-то невероятную, головокружительную пропасть, но внизу её принимала в объятия сладкая нега.