Проклятье Жеводана - стр. 22
Все то время, пока я жадно поглощал принесенное мясо, рубленное в рагу, приправленное каким-то кисло-острым маслом, Шастель пялился перед собой на пустой каменистый пол.
Для меня, северного аристократа, даже деловая поездка в Алжир казалась бы огромным потрясением на долгие годы, что уж и говорить об этих злоключениях? Я был потрясен. Я еще не понимал, с явлениями какого порядка я столкнулся, и это осознание медленно приходило ко мне только сейчас, когда мы вернулись в мою камеру.
И я видел, что Жан тоже переменился.
Мой вопрос заставил его поднять на меня свой взгляд, лютый и нелюдимый.
– Зверь, – коротко ответил Шастель.
– Зверь? – переспросил я, прекрасно расслышав голос мясника.
Жан невесело усмехнулся, откинул голову назад, упершись затылком о камень.
– Зверь, – повторил Шастель. – Пираты, с которыми мы бороздили моря, везли его здешнему безумцу. Турецкий паша жаждал иметь в своем зверинце саму преисподнюю. Где отловили звереныша – я не знаю, я был всего лишь юнгой. Паше привели чудище – оно было много меньше, где-то с молодого волка, не более. Выродок. Нет такого, нет даже похожего. Так вот, привести мы-то привели, а вот уже слуги паши удержать не смогли. Ни удержать, ни отловить потом. Так и поселилось это проклятье, и по ночам рыщет меж скал. Мне даже было на руку, что какие-то местные примечали тварь. Теперь мне было на кого валить пропажи.
– И ты решил подкармливать его? – спросил я.
Жан усмехнулся и пожал плечами.
– Ты же его видел, белоручка. Чего спрашивать? – Шастель помотал головой. – Нет, нет… Зверь сам себя прокормит. Зверь засел в катакомбах, которые вырыли пираты для схрона своего добра. Я знаю, по крайней мере, пять лазов, к которым я иногда подстраиваю ловушки. Привожу к нему гостей вроде тебя. Если ночью приведу кого, почти всегда выходит. А так, зверь тут вольно рыщет ночами, ища, чем поживиться и поразвлечься.
Слушая рассказ разноглазого мясника, я боялся шевельнуться, боялся, что мой вдох или выдох слишком громкий.
Перед глазами снова стояла та тварь, уставив пустой взгляд, от которого обдавало обжигающей стужей. От одной памяти о звере, я невольно обнял себя руками, и по телу прокатилась дрожь.
– Я хочу его приручить, – добавил Жан, несколько погодя.
Тут уже усмехнулся я. Это звучало кощунственно амбициозно, даже для типа вроде пройдохи Жана.
– И как успехи? – спросил я.
Жан опустил голову и подался чуть вперед, окидывая меня взглядом с головы до ног. Губы искривились в ухмылке.
– Сегодня зверь впервые отказался от добычи, – удовольствие отчетливо слышалось в его низком звучном голосе, и у меня по спине пробежал холодок.
Воспоминание от той твари, от его замершего, стеклянного взгляда вновь вселило дрожь в мои похолодевшие руки.
– Я приказал, и он не стал жрать, – победоносно и гордо заявил Шастель.
Он явно гордился своей победой, а мне льстила мысль, что я был причастен к этому триумфу. С искренней улыбкой я приподнял дрожащие руки, гремя цепью, которая по-прежнему сковывала нас, и начал аплодировать в меру своих сил.
– Уймись, – хмуро, но все равно с улыбкой и в голосе, и на лице отмахнулся Жан.
– Поздравляю, – молвил я, кладя руку на сердце.
Шастель усмехнулся.
– Кажись, я слишком уж приложил тебя, – бросил Жан и покрутил пальцем у виска. – Вот ты и рехнулся.