Проклятье дома на отшибе. Мистика - стр. 2

Прикрыв глаза в истоме успокоения, растворённая каждой клеточкой своего тела в безмятежности, Глуша замерла. Он был с ней. Он был внутри неё. Это ли не счастье?

Замуж Гликерия вышла в двадцать один год. Это была большая любовь, настолько большая, что она боялась в ней утонуть. Раствориться без остатка. Понимание того, что это невыразимое счастье, невероятное чудо, явленное только ей одной, приводило в отчаяние. Страх потери был настолько силён, что она старалась не выпускать из своих ладоней руки любимого. Вскоре желание быть рядом с ним переросло в пытку сладкой зависимости, когда отчётливо понимаешь, что ближе уже невозможно.

Первой родилась Аннушка, через пять лет Вовка. С рождением сына стало понятно, что делить территорию с родителями Гордея больше нельзя. Тогда и решили построить свой дом.

Гликерия сжала ноги и немного полежала, наслаждаясь ощущением наполненности. Ей нравилось чувствовать внутри себя его семя.

Гордей вбил последний кол и глянул на жену.

– Сына мне родишь, ещё одного. – Вытер пот со лба. – Лёнькой назовём.

– А если девка?

– Сына, я сказал! – Выпрямился, посмотрел в небо. – Звёзды-то какие… Развесились, прям как бусы твои, стеклянные.

***

Влажный и холодный порыв ветра сорвал с каштана последние жёлтые листья и понёс их вслед за серыми перелётными гусями. Листья за ними не поспевают. Косяк летит высоко, выше тяжёлых серых клочьев плохо взбитых ватных облаков, и ещё выше, туда, где между ними и солнцем нет никакой преграды.

Промозглый и колючий ветер хлещет по щекам. Зябко Аннушка выдернула голую ногу из подмерзающей жижи. Октябрь в этом году студёней, чем в прошлом.

– Папа, мне холодно, у меня ноги замёрзли.

– А ты пошустрей меси, тогда теплей будет. – Гордей подхватил огромным черпаком перемешанную с соломой глину и плюхнул её в деревянную форму.

– Не могу больше, папа! – Аннушка всхлипнула. Колючая солома впивается в пятки, но она не чувствует боли. Ступни замёрзли, стали каменными.

– Эх ты! – Отец прислонил черпак к дереву. – Чего ревёшь?

Аннушка утёрла рукавом слёзы. Плакать тоже холодно. На ветру капельки быстро остывают и скатываются по щекам на шею ледяными струйками.

– Ещё полчасика хотя бы! Иначе не успеть до ноября. – Гордей присел, потрогал жижу. – Хорошие лампачи должны получиться. Поднялся, схватил черпало. – Потерпи. Дома ноги попаришь – отогреешься. А сейчас надо постараться. Зато какой дом отгрохаем, эх! У тебя с Вовкой своя комната будет.

– Я не хочу с Вовкой, он по ночам ходит. Я пугаюсь. Лучше я с маманькой.

– С маманей нельзя. Маманя тебе скоро ещё одного братика подарит. – Гордей улыбнулся собственным мыслям.

– Не хочу братика, хочу сестрёнку.

– Меси давай, чего стоишь? – Гордей зачерпнул застывающую жижу, плюхнул в форму.

Аннушка дёрнула вмёрзшую ногу, жижа чавкнула, откуда-то, словно из-под земли донеслось тяжёлое уханье и жуткий, похожий на стон, вопль.

– Папа! – Аннушка вскрикнула и выпрыгнула из жижи. Подбежала к отцу, прижалась. – Что это?

– Чего ты, дурочка?

– Спужалась. Кричит кто-то!

– Да ну! Коты это. Или зайцы.

– Нет! – трясёт головой Аннушка. – Нет здесь котов.

– Так птица, наверное. Не обращай внимания, скоро домой пойдём.

Слова отца немного успокоили.

– Кто может так жутко кричать? – пробубнила под нос Аннушка, ступая в глиняно-соломенное болотце. – Загадка.