Продажная тварь - стр. 29

, мешая сосредоточиться. Фиолетовые синяки на лице и на руках, с плеч кокетливо соскальзывает махровый халат, и ты понимаешь, что это не женщина, а мужчина, накачавший себя гормонами так, что у него выросла грудь. Ты видишь его бритый лобок, женственно-округлые бедра, а тот, кто размахивает монтировкой, – доминантный, широкоплечий, в футболке и бейсболке с козырьком, повернутым набок, – может, он и мужчина, а может, только похож, – и вот оно нервно вышагивает по крытой стоянке, обещая проломить мне башку, если только я скажу хоть одно неосторожное слово. А младенец в голубых пеленках, потому что голубое – это цвет банды «калеки», так надрывается от плача, что хочется его заткнуть, но иногда не издает ни звука, и я пугаюсь, что он уже мертв. И фоном, за раздувающимися, как парус, занавесками, что рвутся наружу через приоткрытые стеклянные двери, всегда маячит размытый силуэт Нины Симоне. Отец давно предупреждал меня, каких женщин стоит опасаться. Женщины, чья жизнь разрушена наркотиками и каким-нибудь подонком. Разочарованные в любви и тоскующие по ней, они курят сигареты одну за другой, часами просиживают в темноте с прижатой к уху телефонной трубкой, пытаясь дозвониться на радио K-Earth 101 FM («Для тех, кому за…»), чтобы заказать песню Нины Симоне или что-нибудь из «Ширэлз»[49] – вроде «Посвящается моему любимому», что в переводе на человеческий язык означает «Посвящается ниггеру, который избил меня до полусмерти и бросил». Отец говорил мне: «Держись подальше от всяких сучек, которые обожают песни Нины Симоне и дружат с пидорами. Они мужененавистницы».

Суча крошечными ножками, младенец описывает в воздухе огромную дугу, вращаясь вокруг собственной оси. Я тупо стою под балконом: заклинатель ниггеров, не знающий ни одного заклинания. Толпа тихо ропщет, что я вообще ни черта не умею. А я и вправду не умею.

– Хуль стоишь, чувак? Сейчас ребенок убёцца!

– Не убёцца, а убьется.

– Да какая разница, тупой ты ниггер! Скажи хоть что-нибудь!

Все думают, что я окончил колледж с дипломом психолога, а потом вернулся домой, чтобы продолжить дело отца. Но меня совершенно не интересует ни психоанализ, ни тесты с чернильными пятнами, ни состояние человеческой психики. Я пошел в Риверсайдский университет только потому, что у них был приличный сельскохозяйственный факультет, и выбрал специальность «животноводство», мечтая превратить отцовское ранчо в страусиную ферму, где я мог бы продавать страусов рэперам из начала девяностых, игрокам, прошедшим первый раунд драфта НХЛ, и корешам-киношникам, которые, первый раз в жизни попав в салон первого класса и листая замусоленный журнал авиалиний, наткнутся на мое объявление и подумают: «Черт! А ведь за страусами – будущее!» Это ж и ежу понятно. Питательный страусиный стейк, одобренный FDA[50], продается по сорок долларов за килограмм, перья идут по пять долларов за штуку, а пупырчатые шкуры – по двести долларов. Но на самом деле основной доход можно получить только от продажи племенных страусов ниггерам-нуворишам, которые сами хотят заняться их разведением. А я уже знал, что на среднюю птицу приходится всего двадцать килограммов съедобного мяса, что Оскар Уайльд давно умер, плюмаж или шляпки с перьями носят разве что трансвеститы за сорок, баварские духовики, пародисты, изображающие Маркуса Гарви