Призрак прекрасной дамы - стр. 7
Из зала, точно из склепа, тянуло аццким сырым холодом. Матвей зябко поёжился. Походу, беспамятная Татка сама второпях забыла закрыть окно. Но в столовой тоже была открыта форточка, и ничего – с улицы веяло свежим майским теплом, а вовсе не замогильной стылостью. Парадокс. Но логичное объяснение нашлось быстро – эркер. Стопроцентов это архитектурное излишество порождало сквозняки.
Назимов вошёл в тёмный зал и несколько раз шлёпнул ладонью по стене в поисках выключателя. Искристым светом вспыхнула огромная люстра, имитировавшая канделябр со свечами. И между слепотой и ясностью мелькнуло перед глазами что-то высокое, прозрачно-белёсое – как свисавшее вдоль стены полотнище. Мелькнуло и исчезло. Назимов потёр левый глаз, иногда подводивший расплывающейся резкостью. Нет, всё окэ. Походу, почудилось. Зал выглядел так же, как накануне, во время Таткиной экскурсии: на стенах резвились упитанные амуры и нимфы, часы скучно махали маятником.
По холодной воздушной дорожке сквозняка Матвей дошёл до окна и заглянул за складчатую золотистую штору. Рамы эркера оказались плотно закрытыми. Откуда же несло холодом? Да хрен с ним – дует себе и дует. Пусть отличник-Денисов разбирается, когда вернётся.
Матюха смачно зевнул. Баиньки пора! Слева раздалось осторожное и словно бы вопрошающее «мяу?». Он обернулся на звук: сфинкс вытянулся в струнку и застыл, уставившись немигающим янтарным взглядом на фортепьяно.
– Эй, Омка, – окликнул его Матвей, – ты что там высматриваешь?
Но кошак даже ухом не повёл. Сейчас он был похож на собаку-пойнтера, что сделала стойку на запах близкой дичи.
– Всё-таки какой-то ты ненормальный. Котомумия. Спать пойдёшь? Или всю ночь будешь на пианино пялиться?
Омон Ра дважды дернул кончиком хвоста – подал знак, что услышал, но с места не сдвинулся.
– Ну, как хочешь, лысый.
В спальне Назимов кучей сбросил одежду на стул возле кровати, лёг. Но сон не шёл, несмотря на давешнюю усталость. Раздражала легкомысленная скользкость шёлкового белья и мягкость промявшегося под весом тела ложа. В Москве у него кровать была жёсткой, с ортопедическим матрацем. И бельё плотное, сатиновое. А здесь – не постель, а дамское недоразумение.
Некоторое время Матвей ворочался с боку на бок, стараясь найти удобную для сна позу. Мысли лениво кружились вокруг завтрашних дел: перед покатушками надо бы залить полный бак горючки. Назимов ещё ни разу не был в Ораниенбауме, а Татка говорила, что там красиво. Погоду обещали зачётную: тёплую и даже солнечную – редкость для страдающего недержанием Питера. А вот с козочками пока вышел облом – ему сегодня одна не приглянулась.
Вдруг в ночной тишине Назимов услышал осторожные, застенчивые аккорды. Будто бы неизвестный музыкант замечтался над клавиатурой и вложил свою меланхолию в рассыпавшиеся на ноты пассажи. Звуки дрожали в воздухе и с серебряным звоном осеивались на пол. «А вот и пианист для тётушкиных музыкальных вечеров, – лениво подумал Матюха. – Удобно, что по соседству. Надо будет Татке сказать».
В разъятой на аккорды мелодии он не без труда узнал вальс. Раз-два-три, раз-два-три – дурманила загустевшее, вязкое сознание музыка. Он начал, было, задрёмывать, как вдруг от внезапного прозрения сон слетел, будто сдёрнутое рывком одеяло. Вальс доносился совсем не из окна – там, во дворе, было тихо. Музыка звучала из глубины квартиры. Походу, играли… в музыкальном салоне. Оп-пачки! Кто? Кто там мог музицировать? Ведь не кошак же?