Приют горного странника - стр. 15

Пока Глеб с Люсей были увлечены сбором грибов, Инесса Львовна стояла на тропе, всем своим обликом выражая неудовольствие.

…Какая глупая беспечность – собирать эти, скорее всего, ядовитые грибы!

Она бы, не раздумывая, вернулась назад, но ее пугал путь через лес в одиночестве. Остаток прогулки Инесса Львовна держалась на почтительном расстоянии от Непрухиных, которые старались не замечать испорченное настроение их спутницы.

Мазки на холсте ложились в определенной последовательности, из которой рождалась композиция. Первой нашла свое художественное воплощение вершина Голубого хребта, освещаемая начинающим склоняться к закату солнцем.

Погружение Павла Ивановича в процесс творения было таким глубоким, что он проигнорировал момент, когда некто ткнул его в бок. Затем тыканье в бок усилилось. Ощущения Павла Ивановича напоминали призрачное сознание спящего человека, которого будят, а он, наблюдая дивный сон, не хочет просыпаться, дабы не окунуться в повседневную реальность.

Легкое покашливание и усилившиеся тычки в бок заставили Павла Ивановича вернуться в окружающую реальность, и первым признаком его возвращения к действительности была мысль, что Инесса Львовна вернулась с прогулки вдоль озера и желает продолжить восхищения его творчеством.

Павел Иванович обернулся. Седовласый, сгорбленный дед, наваливаясь грудью на палку, тыкал его в бок пальцем, издавая кашляющие смешки.

– Што, оробели, кхе-кхе… Вижу, вижу, оробели… Пригожее местечко-то… Вы, гостюшко-то городской… эт, брат, сразу видать… Наш лапотник-то… он за версту о себе весть подает, вроде руки-ноги те же, ан нет… наметанный глаз сразу вашего выделит. Ну, давай поздоровкаемся… Дормидонт Нилыч, – и старик протянул красноватую, грязную руку.

– Пал Иваныч…

– Ты, чай, художником промышляешь?

– Да, я – художник. Сейчас на пенсии, езжу, рисую… так сказать, удовлетворяю духовные и материальные потребности.

– Э-э… я б тоже порисовал, да уж руки дрожат, да глаз кривой, – старик опять тихонько похихикал в ладонь. – Я ниче, што… тово… побалакаю с тобой? Ты… можо… слышал про меня? – дед зыркнул на Павла Ивановича прищуренным глазом из-под кустистых бровей.

…Про тебя мне только еще слышать не довелось.

Павел Иванович погрузился в уныние. Вслух же произнес:

– Нет, дедушка, сорока на хвосте не приносила вестей о тебе.

– Тута ведь тово… ежели кругом озера итить, так километра три будет, где я энтим летом живу-то… Изба старая уж больно, да спасибо хоть не осыпатся. Там ране староверы жили, а щас их уж там нема…

– А где бабка-то твоя? Или один остался?

– Ох ты, куды вставил… што бабка… В деревни живет, пироги печет… мать ее с яйцом курица!

Дед засмеялся и, тряся бородой, достал из кармана платок, промокнул вспотевший лоб.

– А я вона под старость лет то мир повидать захотел!

– Ты, дед, прямо как Лев Толстой. Тот тоже пошел с посохом и котомкой куда глаза глядят.

– Што ты, какой толстый? Отродясь худой был… А ну, дай-ка твою писанину-то гляну.

И дед бодро отодвинул Павла Ивановича в сторону. Постоял, молча рассматривая холст, пошевеливая кустистыми бровями, причмокивая губами и, изредка, кивая головой.

– Мудрено… Я же все иконы ранее видал, а твою-то писанину ишо не пойму…

– Я ее еще не закончил. Видишь, только небо да полоску гор рисую.