Приятный кошмар - стр. 31

Но он, похоже, этого не замечает, когда продолжает:

– Оно называется «К Фанни». Он влюбился в нее вскоре после того, как они познакомились, когда ему было двадцать два года. – Джуд показывает мне экран своего телефона, открытый на сайте, посвященном литературе, – как будто я подвергаю сомнению его знание жизни и творчества Джона Китса, как будто между мною и ним никогда ничего не было.

Но ничего. Ладно. Я тоже так могу. Он не единственный, кто умеет гуглить, так что именно это я и делаю прежде, чем показать ему мой собственный телефон.

– А ей было семнадцать, что, на мой взгляд, немного неприлично.

Я знаю, что это была другая эпоха, эпоха, когда люди нередко умирали в возрасте двадцати пяти лет, как это произошло с Китсом. Но если спор о проблематичных сердечных делах давно умершего поэта-романтика поможет нам избежать обсуждения этого его до безобразия сентиментального стихотворения, то я обеими руками за.

Вот только Джуд, похоже, не настроен на то, чтобы спорить.

– Согласен, – отвечает он, небрежно запустив руку в свои черные волосы, доходящие ему до подбородка.

Я изо всех сил стараюсь не замечать, как они, словно нарочно, падают таким образом, чтобы сделать его еще более привлекательным – настолько, насколько это вообще возможно. Я также не обращаю внимания на то, как их кончики касаются его безупречно гладкой смуглой кожи, которую он унаследовал от своего отца-корейца.

Впрочем, большинство ониров[8] прекрасны, напоминаю я себе. Так что Джуд не один такой. Просто, будучи духом сновидений, он является одним из представителей самого красивого вида сверхъестественных существ, живущих на свете. Что ужасно несправедливо.

Хотя сама я мантикора, по сравнению с ним я чувствую себя скучной, неинтересной – так бывает со всеми, если они сидят рядом с ним. Даже Иззи в соседстве с ним выглядит немного пресной, а ведь она самая эффектная вампирша из всех, которых я когда-либо видела.

Но неважно, как он выглядит. Снаружи Джуд может выглядеть, как сладкий сон, но внутри он не что иное, как самый худший кошмар. Я не знала этого, когда подружилась с ним много лет назад, но теперь я это знаю и не позволю себе это забыть.

– Джон Китс был сложной натурой, – продолжает он этим своим низким мелодичным голосом, к которому я вряд ли смогу когда-нибудь привыкнуть. Когда мы с ним дружили, звук его голоса еще не был таким глубоким и гармоничным, как сейчас, когда он заполняет собой все пространство вокруг нас.

По моей спине пробегают мурашки, но я не обращаю на них внимания. Должно быть, это из-за того, что я сижу под самым кондиционером.

– Говоря, что он был сложной натурой, ты имеешь в виду, что он был засранцем, да? – ерничаю я, показав на стихотворение, лежащее перед нами. – Что выдало его? А не то ли, что он отказался от провозглашенной им самим любви всей его жизни, чтобы умереть в Италии, в одиночестве и нищете?

– Ты считаешь, что это делает его засранцем? – На его лице написано возмущение. – Несмотря на то, что ему пришлось уехать?

– Ему пришлось умереть, но ему вовсе не было нужды уезжать, – резко бросаю я. – Ужасно, что он оставил ее, когда они особенно нуждались друг в друге. Это почти так же ужасно, как то, что она позволила ему уехать без борьбы.

Он поднимает одну темную бровь, постукивая кончиком ручки по краю стола.