. Официальный историограф Бургундского дома, впрочем, как и большинство хронистов позднего Средневековья, придерживается традиционного взгляда на политику как сферу, где нравственные качества играют особую роль. В этом плане они, безусловно, отличаются от Коммина, для которого в политике нет места морали. Государь может преступить ту черту, за которой никакие законы морали не действуют, тогда его действия многие осуждают. Но для Коммина важна их эффективность в ситуации, когда государству угрожает опасность, поэтому все уловки и интриги Людовика XI рассматриваются им как необходимые для решения государственных задач
[476]. Бургундский историк упрекает французского короля в том же порочном, по его мнению, поступке, что и Карла Смелого – союзе с англичанами, противоестественном для обоих как принцев лилий. Вообще нетрудно заметить, что Шатлен представляет этих двух государей как полную противоположность их отцам, что идет в русле его пессимистических представлений о продолжающейся порче человека, и, следовательно, государей
[477]. По мере развития конфликта между Карлом Смелым и Людовиком XI он всё больше убеждается, что уже становится привычной порочность современных ему государей, которые отворачиваются от Бога и обращают все свои устремления только к мирской суете. Преследуя только собственную выгоду во всём и не подчиняясь никаким людским законам, они забыли, что их главная задача – это спасение подданных. Вместо этого они прозябают в пороках, не прислушиваясь к мудрым советникам. И, хотя Шатлен призывает не видеть в этом пассаже его собственное обвинение в адрес государей, настаивая, что каждый сам должен сделать вывод из всего сказанного им, его позиция вполне ясна. Не называя имен, он направляет свою критику главным образом против герцога и короля. Именно они привнесли такие новшества, которые позволяют расценивать их власть (и намерения придать ей абсолютный характер) как злоупотребление.
После 1477 г. отношение бургундских авторов, оставшихся верными наследнице Карла Смелого, к французскому королю еще более ухудшается по мере захвата королевскими войсками бургундских территорий. Жан Молине вновь обращается к образу сирены в прозиметре «Кораблекрушение Девы», где он иносказательно описывает трудности, с которыми столкнулась наследница Карла Смелого Мария Бургундская. Две сирены, подосланные ее врагом, пытаются сладкоголосым пением усыпить бдительность юной герцогини и лишить ее верных подданных[478]. В этом же произведении Молине уподобляет короля огромному киту, пытающемуся разрушить корабль Бургундского государства[479]. Этот кит возглавляет целую армию морских чудовищ, главная цель которых – погубить юную деву. Молине уподобляет страдания подданных Марии страданиям избранного народа Израиля, а врагов – тем, кто, согласно Библии, преследовал его. В роли последних – египтян и вавилонян – выступают французы[480], т. е. он сравнивает их с прислужниками сатаны. Такой поворот в его рассуждениях неслучаен, ибо «наихристианнейший король» в хронике Молине – не кто иной, как Антихрист, ибо его число – 666, как говорится в 13 главе «Апокалипсиса»: LVDoVICVs[481]. Он также сравнивает короля с преследователем христиан Нероном, повелевшим сжечь Рим. Хронист, нагнетая ненависть к нему, пишет, что, придя в ярость от нежелания некоторых городов сдаться ему, он решил взять их измором, приказывая уничтожать посевы местных жителей так же, как уничтожались укрепления городов
