Предатели - стр. 4
Тону в абсенте и крепких сигаретах. Сокращаю свою никчемную жизнь максимально быстро и прицельно.
В ней все равно нет смысла, потому что мне не нужно было появляться на свет.
Я в некоторой степени фаталист, и верю, что, если судьба намеренно хочет от кого-то избавиться – мешать ей нельзя.
Отец не хотел, чтобы я появился на свет. Притащил мою несчастную безродную мать в больницу, но даже за большие деньги ей отказались делать аборт, потому что на тот момент, когда стало известно о моем существовании, я уже вымахал здоровенной неоперабельной опухолью у нее в животе.
Потом я родился на два месяца раньше срока.
И каким-то образом смог самостоятельно сделать первый вдох.
И опять выжил.
В три с половиной я вывалился из окна, поломал руку и ногу, но мой череп и позвоночник остались целыми.
В десять я связался с какими-то гопниками и попал в перестрелку. Доктор сказал, что три пули «не вынесет» даже здоровый мужик, а не то, что доходяга вроде меня. А потом ходил и охал, рассказывая всем, что сотворил чудо и вытащил меня с того света.
В шестнадцать я заболел ветрянкой, и эта детская болячка чуть меня не прикончила.
Но снова мимо.
Так что сегодня я приперся прямо к Нему. Хрен знает зачем, второй раз в жизни переступил порог церкви, в которой когда-то стоял простой деревянный гроб с телом моей матери.
Я даже не знаю, над чем этот ублюдок – мой отец – развеял ее прах.
Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.
Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.
Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.
А ведь я собирался свалить к сраной матери.
Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.
Зажимаю ее в угол.
Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.
Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву – сразу корчат целок.
— Монашка, лучше заткнись, - почти искренне советую я.
Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком.
Хватаю Монашку за горло.
Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним.
Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд.
Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может – моим дыханием.
Она мычит.
Сопротивляется.
Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти.
Сука, прямо в рану.
В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы – это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем.