Повести. 1941–1942 годы - стр. 34
– Чего не понять, товарищ политрук, – отзывается Рябиков. – И так, глядишь на это Овсянниково, думаешь: русская деревня-то, а под гадом фашистом. Сердце кровью обливается, мое же Костенево тоже под ним.
– Выбить надо гадов оттедова. Выбить! Это мы знаем, товарищ политрук, нас агитировать не надо, вы вот скажите: как с огоньком будет? Танки как, будут ли в поддержку? – ожесточенно говорит один из «бывалых» с седой щетиной на лице.
– Да, надо выбить, товарищи… Танки, по-моему, на подходе. Будет, наверно, и артиллерийская подготовка. – Политрук обводит глазами бойцов и видит, что у всех один вопрос: сегодня ли в наступление? Но он и сам не знает, что решит начальство, поэтому замолкает.
– Что-то вы не очень уверенно говорите, товарищ политрук, – начинает тот, с седой щетиной. – Я же вторым заходом на фронте. Кое-чего повидал. Без хорошего огонька тут делать нечего. Видали, сколько их не дошло-то? То-то и оно…
– Скоро придет командир роты, он скажет точно, – политрук поднимается.
– Вас проводить? – спрашивает Коншин.
– Не надо.
Но Коншин все же провожает до оврага… Политруку за тридцать. Для Коншина – почти старик. Наверное, женат, имеет детей. До войны как будто работал кем-то в райкоме, инструктором, видимо… У него красноватое обветренное лицо деревенского жителя, морщинистое не по годам. На формирование его прислали за неделю до отправки на фронт, и поэтому Коншин мало его знает, не так, как Кравцова, с которым почти полтора месяца вместе. Но по тому, как без колебаний перемахнул политрук овраг, видно – не трус.
И сейчас так же спокойно, как и в первый раз, перебегает он простреливаемое место, машет Коншину рукой и скрывается между деревьями на той стороне оврага.
Опять взвод без начальства. Опять все на плечах Коншина. Надо бы дать приказ окапываться, но не знает он, оставят ли здесь или перекинут взвод. Да и не берут малые саперные мерзлую землю, хоть что делай! А ямки небольшие в снегу и так почти все выкопали, но толку от них чуть, одно самовнушение, ну и для порядка.
Командир первого отделения – ставший теперь помкомвзвода – приглашает Коншина в только что сооруженный шалашик.
– Погреемся, командир, малость, покурим, – говорит он, пропуская Коншина вперед.
В шалаше тепло, дымно… Не успел Коншин курнуть два раза, как кидает его в дрему. Глаза закрываются, и проваливается он куда-то, где нет ни этого поля, ни развороченной земли, ни минометного обстрела, ни наступления впереди… Ничего нет. И побыть там, где ничего нет, хоть несколько минут, видимо, просто необходимо всем им, потому и сержант засыпает, не докурив цигарку, и красноармеец, который с ними, – тоже.
Но ненадолго это. Как провалились в небытие, так и вырвались из него: прострекотала пулеметная очередь над оврагом. Видно, идет к ним кто-то…
Пошли с сержантом туда. По дороге проходят мимо группки бойцов, человек пять сбились в круг, курят, один из «бывалых» что-то рассказывает, слушают без улыбок.
– Товарищ командир, где же лейтенант наш? Может, и правда к немцам ненароком попал? – спрашивают Коншина.
– Убит Четин… За оврагом на тропке лежит, – не сразу отвечает Коншин.
– Уже… – протягивает кто-то и поеживается. Поеживаются и остальные.
– Мальчонка совсем, – вздыхает другой.
На этом разговор о Четине прекращается, и Коншина удивляет, что эта первая смерть людей не поразила, что приняли они ее более или менее равнодушно… И он начинает понимать, что смерть здесь – это совсем другое, чем в обычной жизни. Вспомнилось, как переживали они гибель своего однополчанина, придавленного сошедшим с рельсов вагоном, как несколько дней ходили потрясенные случившимся… Здесь же, видать, все не так. Да и сам Коншин разве уж так сильно затронут этой смертью? Да, конечно, в первые минуты было больно и жалко Четина очень, а сейчас кажется это обыкновенным, и, видимо, потому, что каждого здесь может убить в любое время, и, если каждую смерть переживать, – сердца не хватит.