Последние часы в Париже - стр. 37

– Au revoir, – и звякнул колокольчик. Она исчезла. Мсье Ле Бользек снова суетился возле кассы. Merde! Что же делать?

Он подошел к прилавку, ожидая, пока старик поднимет глаза. От волнения у него перехватило горло, когда он думал о том, что собирается сказать. Чудовищные картины гестаповского налета на приют заполонили сознание.

– Я невольно подслушал ваш разговор, – начал он.

– Что? – Мсье Ле Бользек настороженно наблюдал за ним.

– Рю Клод Бернар.

Глаза мсье Ле Бользека как будто потемнели.

– И что не так?

– Там находится центр UGIF, не так ли? Сиротский приют.

– Думаю, да. – Мсье Ле Бользек выдержал паузу. – Он существует на законных основаниях. А куда прикажете помещать всех этих детей, чьи родители были депортированы?

– Проблема не в этом. – Себастьян почувствовал, как по коже побежали мурашки, пока он пытался подыскать нужные слова. – У них могут возникнуть неприятности.

– Что ты имеешь в виду? – Мсье Ле Бользек подался вперед через прилавок, его лицо стало пепельно-серым.

– Я не могу сказать. – Себастьян и так выдал слишком много. Он не мог позволить себе большего. – Просто передайте ей, чтобы она была осторожна. Пусть предупредит всех, чтобы были осторожны.

Мсье Ле Бользек схватил его за руку.

– Что происходит?

– Возможно, за домом следят. – Себастьян отстранился. – Вам следует сообщить им.

– Что ты имеешь в виду? Почему за ними следят?

– Я не знаю.

– Но Элиз не сделала ничего плохого. – Какое-то мгновение двое мужчин смотрели друг другу в глаза, и каждый сознавал, что такой довод ни на что не влияет.

– Хорошо, я передам ей. Попрошу, чтобы она предупредила остальных, – уступил мсье Ле Бользек.

Себастьян резко повернулся и ушел, прежде чем у него возникло искушение сказать что-нибудь еще.

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Мерный стук теннисного мяча отдавался у меня в ушах, когда я шла на работу через Люксембургский сад. Этот звук казался неуместным, как и распускающиеся ранние цветы. На первый взгляд здесь как будто ничего не изменилось, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что среди беззаботных прогуливающихся преобладают немецкие солдаты, и глаз резали таблички на газонах: Interdit aux Juifs – «Евреям вход воспрещен». Евреев с самого начала подвергли остракизму, а теперь постепенно, но верно изгоняли из города.

Я замерла на месте, и сердце учащенно забилось. Прямо передо мной нарисовался немецкий солдат.

– Вы не сфотографируете нас, пожалуйста? – Он улыбнулся.

Я молча кивнула, жалея, что у меня не хватило смелости проигнорировать его и уйти. Приняв мое молчание за согласие, он протянул мне громоздкий фотоаппарат, объясняя на плохом французском, какие кнопки поворачивать и нажимать. Я не произнесла ни слова, хотя он, казалось, и не заметил этого, а когда я подняла глаза на женщину, повисшую у него на руке, та отвела взгляд. Я отступила назад, направила камеру на парочку, и женщина широко улыбнулась, ее глаза сверкнули, а красная помада блестела, как порез на лице. Если она лишь притворялась счастливой, это у нее отлично получалось. Мне так и хотелось бросить камеру на землю, но вместо этого я повернула ее под углом, так что в кадр попали только их ноги. Это принесло мне некоторое удовлетворение, и, возвращая фотоаппарат, я улыбнулась.

– Guten Tag