Последнее знамение - стр. 12

Я снова все потерял. Я снова один.

Они больше не вернутся! Не вернутся! Их больше нет!

Кажется, я тоже сейчас умру… прямо здесь…

Помогите!

Мне нечем дышать!

На помощь!

Пусть это кончится, пусть это кончится!

Разбудите меня, кто-нибудь, пусть я проснусь! Это все не может быть правдой, не может!

Он не знал, сколько простоял так в коридоре, цепляясь за грубую стену и сдирая ногти в кровь. В какой-то момент дыхание начало возвращаться к нему, и Киллиан понял, что плачет. На грудь что-то тяжело давило и грозилось разорвать его изнутри. Вместе с тем накатывала злость. Неумолимая горячая злость на весь мир, на Бенедикта, на Ренарда и на богов Арреды за то, что малагорская операция обернулась этой ужасающей трагедией.

Пространство понемногу обретало смысл, и Киллиан шатающейся походкой направился на первый этаж. Ему нужно было выйти на воздух как можно быстрее.

Он не помнил, как спустился вниз, вся дорога будто плыла в тумане. С распухшим от слез лицом он припустил мимо дежурных жрецов у главных дверей и бегом кинулся на тренировочную площадку, не замечая любопытных взглядов других молодых жрецов, пристально наблюдающих за ним.

Схватив меч и став напротив манекена, он сделал первый взмах и ударил с такой силой, что по всей руке от кисти до плеча пробежала болезненная вибрация. На первом взмахе он не остановился и вырвав тупое лезвие тренировочного меча из манекена, ударил снова. Затем еще, еще и еще. Он не замечал, что кричит, не замечал, как вокруг него собирается толпа любопытных жрецов. Он не видел перед собой даже манекена, который он кромсал, нанося разрушительные удары вслепую один за одним.

Толпе жрецов постепенно надоело за ним наблюдать, а Киллиан все продолжал и продолжал наносить удар за ударом, пока последний взмах не заставил его обессиленно выронить меч. Ноги предательски подкосились, и Киллиан рухнул, ухватившись за манекен, как если б тот мог поддержать его. Из груди вырывались судорожные всхлипы, глаза болели от слез, текших по обветренным щекам. Промозглый зимний ветер нещадно бил его по разгоряченному телу, но Киллиан не чувствовал холода. Он рыдал в голос, не помня себя, хороня свои мечты о будущем и оплакивая своих друзей, павших в бою далеко за Большим морем.

Сонный лес, Карринг

Девятнадцатый день Сойнира, год 1490 с.д.п.

Хижина, которую выделили Бэстифару, была далека от роскоши, к которой он успел попривыкнуть в Грате. Она была скудно обставлена и в ней катастрофически не хватало света. Несмотря на тепло очага, сюда проникал влажный зимний морозец, столь характерный для нерадушного материка. Бэстифар не испытывал от холода сильного дискомфорта и даже не ощущал дрожи в своем воскрешенном бледном теле, пересеченном уродливым шрамом, но все же его так и тянуло впустить в этот ветхий дом немного света, чтобы хоть что-то напоминало ему о Грате. Он скучал по этому городу, и всеми силами старался подавить тревоги за его судьбу. Было невыносимо сознавать, что он бессилен что-либо сделать для помощи Грату. По крайней мере, пока.

Остаток дня и ночь Бэстифар провел в хижине, погруженный в свои мысли. С одной стороны, он испытывал любопытство по отношению к новым ощущениям своего тела: боги Арреды не скупы на юмор, поэтому предоставили аркалу-вольнодумцу возможность испытывать боль во всем ее многообразии. Он не преминул этим воспользоваться: бередил швы, щипал кожу, меняя силу сдавливания пальцев, наступал сам себе на ноги и отвешивал звонкие пощечины. Та боль, что он себе причинял, вовсе не была невыносимой, а вкупе с удовлетворенным любопытством казалась даже приятной, пусть он и прекрасно помнил, что боль бывает другой. Найдя себе столь специфическое развлечение, Бэстифар некоторое время пребывал в приподнятом расположении духа: даже в своем нынешнем положении он видел множество возможностей, которые и не снились ни одному аркалу. Однако, с другой стороны, утратив способности, которые сызмальства были неотъемлемой его частью, Бэстифар чувствовал опустошение и не знал, как с ним сладить.