После долгих дней - стр. 13

Мало-помалу жизнь налаживалась, со временем языковой барьер был преодолен, сын пошел в школу, жена устроилась на работу, появилась возможность купить в ипотеку четырехкомнатную квартиру в одном из ближайших пригородов Парижа. Павел принимал участие в экспедициях, писал статьи, читал лекции, которые пользовались большим успехом, но было что-то, что не давало ему покоя, что мешало спать по ночам, подтачивало и душило. Хотя Павел до боли в суставах, до немоты ненавидел новую Россию, он тосковал и беспрестанно вспоминал о ней, точнее, о том времени и о той стране, которой уже не было на геополитической карте мира. Он видел по ночам, как возвращается в свою старую ленинградскую квартиру, которую продал перед отъездом, как он ходит по ней, огромной, со множеством дверей, из открытых окон доносится музыка давно ушедших в небытие песен про миллион алых роз, про айсберг в океане, про землю в иллюминаторе. Он слышал шум своих шагов, отдаленный смех, шепот, позвякивания. Затем он просыпался и обычно не мог заснуть до утра.

Александр Телищев учился у Чернякова. Он был современным молодым человеком, влюбленным в предмет своей будущей специальности; идеи христианской философии Соловьева, экзистенциализма Шестова и Бердяева, о которых так часто слышал от отца и деда, его не увлекали. Он считал, что подобными вопросами должны заниматься специалисты, а время собраний интеллектуалов, которые за чашкой чая задумываются о судьбах человечества и спорят о вопросах бытия, давно прошли. Александр был всецело погружен в историю Шумера, в арабскую культуру, в изучение современного и древнего Ирака. Как и многие люди его поколения, он был узким специалистом, интересы его не выходили за рамки культуры, языка и истории Ирака. Как и многие сверстники, читал Александр, особенно уже после обучения в Сорбонне, в основном специальную литературу и придерживался распространенного еще со времен обучения в школе родного Буживаля мнения о том, что литература до середины XX века канула в Лету вместе с Гюго, Бальзаком, Мопассаном, Золя, Диккенсом, Толстым и другими старыми добрыми гуманистами. Постмодернизм, драма и роман абсурда, структурализм Ролана Барта, деструктурализм Жака Дерриды – все это было слишком холодным, слишком «интертекстуальным», герметичным для него, литературой для посвященных, то есть для тех, кто профессионально занимался литературой, семиотикой, философией. В современной ему литературе (1980—1990-х годов) он также не находил для себя ничего интересного и всерьез увлекался лишь ставшим уже к 1990-м годам такой же классикой, как творчество Достоевского или Пруста, экзистенциализмом Сартра, у которого особенно любил «Тошноту»[23], а еще конкретнее – то место, где Сартр рассуждал о памятнике Эмпетразу[24], женщине, которая долго и пристально всматривалась в черты каменного колосса, портретах великих людей, свержении идолов.

Тем не менее, в отличие от друзей по школе и Сорбонне, Александр не голословно рассуждал об устаревшем XIX веке, он прочитал весь тот обширный перечень книг, который составил для сына Андрей Телищев. Помимо европейских романтиков, парнасцев, реалистов и символистов он изучил досконально творчество Пушкина, Лермонтова, Островского, Толстого, Достоевского, Чехова, Лескова, Тургенева, прочитал сборники поэтов Серебряного века, познакомился с творчеством Маяковского, Горького, Леонида Андреева, Бориса Пильняка, Андрея Платонова и многих других писателей первой половины ХХ века. Одним словом, он мог порассуждать о «неактуальности» XIX века, а также начале ХХ – он неплохо знал литературу, – но основное его внимание было сосредоточено на старинных шумерских рукописях, книгах по археологии, истории, мифологии, культуре Ближнего и Среднего Востока. Именно это увлекало Александра всецело. Хотя речь в этих книгах чаще всего шла о далекой истории, о тех же мифологических идолах, о которых нередко писали Гюго, Теофиль Готье, Бодлер, Рембо, для Александра эти древние божества были связаны с современностью, с его историей, с его личным временем. Вся его жизнь была посвящена шумерской рукописи и мечте – найти в мухафазе Багдада исчезнувший город Меде.