Посёлок (барамберус рокакану) - стр. 4
Подошли мы к дому Верки. Спрятались за сараем. Чувилка пританцовывает.
– Зябко, ― я тоже поежилась, ― Чувилка, ты довольна, как жизнь прожила?
– Я еще помирать не собираюсь.
– Я так спрашиваю, для разговора.
– Довольна.
– И я довольна: главное, при нас с тобой порядок был.
– Поживем еще!
– Тихо, ― я чьи-то шаги услышала.
В темноту вглядываюсь:
– Ох, пронеси Матушка
– Земля Родительница, ― шепчу, ―
В жару и холод спасительница,
Сделай детями —
Малыми зверями,
Укрой в норку —
Да насыпь горку.
Вдруг слышу скрип: фу, от сердца отлегло – это же Михей: его култышка выдала. В двух шагах от нас остановился. Минута прошла, другая: скрип удаляться стал. Что ж это получается? Под окном у бабы Веры постоял и дальше пошел? Хотя ничего удивительного в этом нет. Дед Михей давно о Верке вздыхает.
Как-то в клубе гляжу: он за кулисой стоит.
– Михей, ― говорю ему, ― от кого прячешься?
Он молчит.
– Ей, Михей, оглох что ли?
Опять ни звука.
Тогда я взяла и ему на ногу наступила, он зачертыхался: култышкой застучал. Баба Вера мимо проходила: чуть со смеху не покатилась. Дед Михей покраснел как помидор и на меня как на врага смотрит. Тут до меня дошло: он за Веркой подглядывал. Вот оно что! Михей: жертва безумной страсти. С одной ногой, а вперёд молодых бежит. Ну, а мне-то чего? Дело хорошее: любовь. Только, как посмотришь на Михея: смех берёт: Ромео одноногий.
Значит, стоим мы с Чувилкой за сараем, время идёт. Мороз-лиходей нас приметил. Старец синеногий: тыща лет ему от роду, костяшки – лёд. Сперва мне за платок пальцы трясущиеся сунул: бородой-колючкой по щеке провёл. Потом и до Евдокии Ивановны добрался: под мышками стал щекотать. Мы от него в сторону, а он за нами: пришлось из-за сарая выйти.
– Что будем делать? – Чувилка меня спрашивает.
– Зубы морозу заговаривать.
– Как это?
– Ой, мороз-мороз ―
Синий перст, сизый нос.
Как пошел Микитка за дровами ―
Увидел синее пламя,
Взял его в руки – не жжется, а греет,
За пазуху положил – щекотит – стало теплее.
– И впрямь потеплело, ― Чувилка говорит.
– Ой, мороз-мороз, багровая выя —
Зубы кривые.
Ехал Ванька в таратайке,
Обгоняет хромый дед.
Бросил таратайку Ванька,
Скок-поскок, а деда нет.
Ванька красный как из баньки,
Но согрелся, дармоед.
Мороз и впрямь заслушался, буркалами своими на меня уставился, стоит как неживой.
Не знаю, как долго бы мы еще зубы морозу заговаривали, но в этот момент дверь дома открылась, и Верка с порога нам говорит:
– Какие люди, и без охраны!
– Мы… тут… гу… гуляем, ― у меня язык заплетается.
– Гуляете? Тогда заходите ко мне, погрейтесь, ― баба Вера в гости нас приглашает.
Хотела я отказаться, но про горячий чай подумала, и согласилась.
– У меня не прибрано, ― баба Вера тряпкой шкаф в прихожей обмахнула.
Я вокруг посмотрела: все блестит, к чему оправдываться? Хотя понятно: Верка чистюля – свихнуться можно. Для нее уборка – праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил бабе Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.
Баба Вера на кухне нам чай налила и говорит:
– Собак бродячих развелось – жуть. И никому дела нет. Безобразие. На днях у меня с кухни кусок мяса украли, и как забрались: ума не приложу. Я в милицию обратилась, да милиционер наш – Андрей Петрович, говорит, кроме меня на собак никто не жалуется, а я что, не голос? Деляга из-под бугра. Я не посмотрела, что милиционер, так отчихвостила… Нет у нас порядка на поселке. Нет.