Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова - стр. 34

– Ну ладно… так я очутился в гадкой, тесной ложе, прямо перед сценой, с каким-то отвратительным аляповато расцвеченным занавесом перед носом. Я зпринялся озирать эту халабуду. Это было царство нищенской мишурной роскоши, кругом торчали эти купидоны с рогами изобилия. Общее впечатление было таким, что это свадебный торт на столе нищего.. Галерея и амфитеатр ломились от шумливой публики, в то время, как первые ряды партера с до безобразия истрёпанными креслами были совершенно пусты, а в тех местах, которые по привычке можно было бы обозвать балконом, вообще не было ни души. В проходах сновали торговцы имбирного пива, в то время, как публика с хрустом грызла орехи.

– Что-то мне это напоминает! А, славные времена британской драмы!?

– Если бы! Мне передать удручающего впечатления от всего этого!. Я уже подумывал, не сбежать ли мне отсюда, как мне на глаза попалась их афиша. Догадайтесь, Гарри, что по-вашему они играли?

– Ну, скорее всего «Малыш-идиот”или «Немой девственник». Подозреваю, что нашим праотцам до ужаса нравились подобные драмы. Чем я старее, Дориан, тем все больше укреплясь в убеждении, что то, чем подчевали наших дедов,, совершенно несъедобно для нас. В искусстве, как, впрочем, и в политике, les grand-peres ont tojours tort (Деды всегда правы])

– Пьеса, Гарри., и для нас не так уж плоха. Это была «Ромео и Джульетта» Шекспира. Сознаюсь, сначала мне стало горько за Шекспира, который провалился в такую грязную дыру. Однако, при этом я был чем-то чрезвычайно заинтригован. Я махнул рукой и решил насладиться первым действием. Вжарил жуткий оркестр, дирижировал им, как водится, молодой еврей, сразу скрывшийся за разбитым пианино. От такой музыки я чуть не сбежал, но тут наконец взлетел занавес, и представление началось. Ромео изображал плечистый пузан, с наведенными жженой пробкой разлапистыми бровями и надтреснутым трагическим тенорком. Если бы роль Ромео исполнял пивной бочонок, ему она удалась бы ему не хуже. Меркуцио был столь же безнадёжен, если не сказать грубее. Его играл какой-то комик из погорелого театра, привыкший кривляться сверх всякой меры. Он нёс несусветную отсебятину и, похоже, находился в весьма неформальных отношениях с вечно пьяной и буйной галеркой. Трудно сказать, что было более нелепым – актёры или жалкие тряпичные декорации, видит бог, они друг друга стоили и как будто выпали из переезжающего на новое место деревенского шапито. Но Джульетта! Гарри, вы можете представить себе девушку едва достигшую семнадцати лет, с нежным овалом маленького личика, прекрасную, как цветок, с ладной головкой прекрасной греческой формы, с тугими каштаново-чёрными косами. Глаза её – морские пучины страсти, уста её – лепестки алой розы. Никогда ещё в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой невероятной красотой. Вы как-то раз говорили мне, что ничто никогда не оказывает на вас никакого действия, но есть одно исключение из правил – красота, и только она одна способна сотворить такое, что на глаза навернутся слёзы. Гарри, поверьте, едва увидев её, я утонул в слезах, они были неостановимы. Слёзы лились потоком. Они туманили мои очи. Они выворачивали мне душу. А её голос! Боже мой! Какой голос! Услышу ли я когда-либо нечто подобное? Тихий, даже, я бы сказал, едва слышный поначалу, полный глубоких, ласкающих, тёплых обертонов, он как будто даже без вспоможения уха входил в существо разнеженного слушателя. Потом голос окреп, он звучал всё громче и сильнее, пока не превратился в нежную флейту, а потом и в эхо далёкого гобоя! Когда дело дошло до сцены в саду, этот голос излучал всю негу и весь восторженный трепет, каким исполнена песнь соловья на рассвете. А иногда были мгновения, когда в нём начинала вибрировать животная скрипичная страсть. Вы прекрасно сами знаете, как может волновать человека тембр голоса, – я никогда не смогу забыть голос Сибиллы Вэн и ваш голос. Едва смежив глаза, каждый раз я слышу эти незабываемые голоса, и каждый этот голос повествует мне о своём. Иной раз я не ведаю, какого из них мне слушать. Невозможно, встретив такое совершенство, не полюбить его. Я люблю ее, Гарри,! Она стала для всем в жизни! Каждый вечер я в театре – каждый вечер наслаждаюсь её игрой. То она – Розалинда, то – Имогена. Я видел её гибель во тьме склепа, видел её поцелуй, когда она выпила яд с губ любимого. Я наблюдал за её блужданиями по лесам и рощам Арденн, переодетой хорошеньким мальчиком, в коротком камзольчике, ладном блестящем трико и изящной шапочке. Безумная, она возникала перед преступным королём, принося ему руту и горькие травы. Чёрные руки мрачной ревности сдавливали её тонкую тростниковыю шейку. Она прошла чрез все времена, и я видел её во всех костюмах мира. Обыкновенных женщин воображение обычно обходит стороной, они всегда ограничены глухими стенами своего века и частоколом семейных предрассудков. Даже волшебство не способно преобразить их облик.. Их души так же банальны, как их шляпки. Ни в одной из них нет ни соли, ни загадки. Поутру они совершают конные прогулки в парке, а днём часами разглагольствуют за чаем, с раз и навсегда пришпиленной и застывшей стандартной улыбкой с обложки глянцевого журнала. Это всегда открытая книга, которую не хочется читать даже под пытками.. Но эта актриска! Она совсем не похожа на них! Гарри, отчего вы скрыли от меня, что любви достойны только актрисы!