Помощница для Тирана - стр. 3

Не раздеваясь, я поплелась в ванную. Дрожащими руками включила воду, сделав её почти обжигающе горячей. Сорвала с себя пальто, потом остатки блузки, брюки… Всё это полетело в угол, как груда заражённого, чумного тряпья. Я шагнула под упругие струи и схватила жёсткую мочалку.

Я тёрла. Тёрла до боли, до красноты, до ссадин. Пыталась смыть с себя эту грязь, это омерзение, это воспоминание о чужих руках на моём теле и о скотской имитации близости. Но оно не смывалось. Оно было не на коже. Оно было внутри.

Горячая вода хлестала по лицу, смешиваясь с новыми слезами. Я опустилась на дно ванны, обхватив колени руками, и завыла. Громко, отчаянно, как раненый зверь, выпуская наружу весь тот ужас, всю боль и всё бессилие, что скопились внутри.

Там, на холодном кафельном полу, под обжигающими струями воды, я поняла, что у меня больше нет выбора. Нет времени. Нет права на гордость или сомнения. Вчерашний вечер был предупреждением. Следующий раз они не будут имитировать. И не дай бог они придут к Лизе.

Я должна была найти деньги. Любой ценой. Любым способом. Я была готова на всё.

Даже продать душу дьяволу.

Мой личный апокалипсис начался не с грохота и пламени, а с вежливого, почти безжизненного голоса в телефонной трубке. Голоса доктора Вейса из немецкой кардиологической клиники «Herz-Klinik», который я слышала уже в третий раз за месяц, и который с каждым звонком становился всё более похожим на стук молотка судьи, заносящего его для последнего, решающего удара.

– Вероника Степановна, я вынужден вам сообщить, что время почти вышло.

Время. Забавно, как это абстрактное понятие вдруг обретает вес и плотность, превращаясь в удавку на твоей шее. Моё время сжималось, истончалось, утекало сквозь пальцы, как песок, и каждый новый день был лишь отсрочкой неизбежного.

– Мы всё ещё держим для Лизы место в операционном графике, – продолжал доктор Вейс, и в его голосе слышалась профессиональная, но отстранённая жалость. – Но без внесения депозита мы не сможем даже официально включить её в лист ожидания. Правила едины для всех. Вы же понимаете.

Я понимала. О, я всё прекрасно понимала. Я понимала, что жизнь моей шестнадцатилетней сестры, единственного по-настоящему светлого человечка в моей серой, трещащей по швам реальности, имеет конкретную цену. Цена с таким количеством нулей, что у меня темнело в глазах. Врождённый порок сердца, сложный, редкий, тот, за который в России брались с неохотой и без каких-либо гарантий. А в Германии брались. Гарантировали. Но за деньги, которые для меня были сродни бюджету небольшой африканской страны.

Я пробормотала что-то вроде «я делаю всё возможное» и «ещё пара дней», а сама смотрела на фотографию в дешёвой рамке на своём заваленном бумагами столе. Лиза. Моя Лизка. Снимок был сделан прошлым летом, до того, как её состояние начало резко ухудшаться. Она сидела на траве в парке, запрокинув голову, и смеялась так заразительно, что, казалось, само солнце светит ярче от её смеха. Сейчас её улыбка стала натянутой и бледной, а под глазами залегли тени, которые не мог скрыть никакой макияж. С каждым днём она всё быстрее уставала, всё чаще хваталась за сердце, и её смех становился всё тише, будто кто-то медленно выкручивал громкость её жизни.